"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

басом:
- Подожди, я сейчас своего Моше кликну, он тебе в два счета шею
намылит!
- Слезай, Битюг! - продолжали кричать из публики.
Несколько рассерженных зрителей уже придвинулись поближе к сцене.
Тоня раскланялась во все стороны, с медвежьей грацией присела в
глубоком реверансе и спустилась вниз. Как раскаленный нож в масле, она
проделала свой путь через толпу и вышла. Публика немедленно распалась на
маленькие рассерженные группки, одна за другой покидавшие место
оскорбительного происшествия.
Дома Моше, не снимая с себя платья и косынки, принялся лихорадочно
обыскивать шкафы, выворачивать ящики, выдирать из головы волосы и кричать на
деревянные стены. Дети со страхом смотрели на него и молчали.
Под конец Рабинович выбежал из дома, направился к камню, обхватил его и
поднял, крепко прижимая к ватным грудям. С камнем на руках он проделал на
месте полный круг, ревя от натуги и ярости, и с выдохом бросил его на
прежнее место.
- Что я скажу тебе, Зейде? Это действительно было большoe горе. Кроме
своей боли, он чувствовал к тому же жалость окружающих, а от жалости до
жестокости, как известно, один шаг. За его спиной пошли разговоры - мол,
несчастный, и все такое... А от этих разговоров до слухов о том, что он
сумасшедший, тоже недалеко. Ведь у нас в деревне каждый старался быть тем,
за кого его принимают. Поэтому я веду себя как дурак, а Рабинович вел себя
тогда как сумасшедший, и никому не известно, мой мальчик, как будешь вести
себя ты, когда придет твое время.
В одну из последующих ночей Моше пробрался во двор Папиша-Деревенского
и стащил оттуда гуся. Он свернул своей жертве голову, вылил кровь на землю,
содрал с гуся кожу, разжег костер из валявшихся подле эвкалипта сухих веток
и водрузил на огонь Тонину большую черную кастрюлю. Когда стенки ее
раскалились, Рабинович бросил внутрь куски кожи с жиром, переворачивая их
снова и снова, а смалец сливал в жестяную плошку, стоящую рядом. Это
продолжалось до тех пор, пока шкварки, зарумянившись, не съежились. Затем
Моше высыпал их в застывающий смалец.
На рассвете он побежал к пекарю и принес от него теплую краюху хлеба.
Отламывая большие куски, он окунал их в смалец и ел жадно, как блаженный. Не
из-за голода или жажды мести, не из раскаяния делал он это, но из-за боли,
отказывающейся ослабеть, и плоти, не находящей утешения. Слезы растворили
комок в горле, гусиный жир смешался с кислотой желудка, и Рабиновича
вывернула наизнанку неудержимая рвота, едкая, как его тоска
На звуки прибежала Наоми и, увидев отца, заплакала от испуга. Когда же
приплелся заспанный Одед в насквозь пропитанной мочой ночной рубашке и
виновато сказал: "Я опять описался, папа", Моше поднялся с колен и закричал:
- Почему? Почему? Сколько я могу стирать эту вонь?! - И вдруг, резко
взмахнув рукой, он ударил ребенка открытой ладонью по лицу.
Аромат добрых гусиных шкварок разбудил и привлек ко двору Рабиновича
многих соседей. Сгрудившись над кастрюлей, они разгадали причину своих
ностальгических снов о старой родине, а также стали невольными свидетелями
пощечины, которой Моше наградил своего сына. Все замерли. Рабинович еще
никогда ни на кого не поднимал руки. Только однажды он ударил мясника,
одного из грубых приятелей Глобермана, такого сильного, что мог разрубить