"Меир Шалев. Несколько дней " - читать интересную книгу автора

присутствующими.

Глава 5

Странная птица, - говорили про Яакова Шейнфельда в деревне.
Он жил уединенно, в маленьком домике с палисадником, когда-то
ухоженным, а теперь наполненным громоздящимися в беспорядке пустыми
клетками. Это все, что осталось от многочисленной, уже разлетевшейся стаи
канареек.
Свою часть деревенского поля Шейнфельд передал правлению - в общее
пользование, птичник закрыл, а жену свою, что ушла от него, забыл.
Ее звали Ривка. Я знал, что она бросила Шейнфельда из-за моей матери.
Мне ни разу не довелось увидеть ее, но по общему мнению она была самой
красивой женщиной деревни.
- Деревни? - отмахивался Папиш. - Да что там - деревня! Всей страны!
Всей планеты! Одна из самых прекраснейших женщин в мире, во все времена!
Папиш-Деревенский был фанатичным почитателем женской красоты. У него
дома была собрана целая коллекция художественных альбомов, которые он
перелистывал гладящими движениями чисто вымытых рук и вздыхал, повторяя:
"Шейнер фон ди зибен штерн".[10]
Образ Ривки, далекий и прекрасный, навсегда отпечатался в памяти
деревенских жителей. Даже после того, как она оставила деревню, снова вышла
замуж и вернулась в старости вдовой, успев вновь заполучить Яакова перед
самой смертью, о ней все еще вспоминают здесь.
С приездом каждой миловидной гостьи в деревню или при рождении на
редкость красивой девочки из недр памяти невольно всплывает прекрасное лицо
той, что жила здесь, была обманута, ушла и оставила нас "копошащимися в
собственном уродстве, скуке и черной земле", но словам Папиша.
Уже тогда, в возрасте двенадцати лет, во мне начало зарождаться,
поначалу неясное и туманное, а с годами отчетливое до боли, сознание того,
что я - причина одиночества и горя, обрушившихся на Яакова.
Поступи я тогда иначе, моя мать ответила бы на его назойливые
ухаживания и мольбы и вышла бы за него замуж.
Как в потаенной шкатулке, я прятал от трех своих отцов тайны,
касающиеся их и моей матери. Так, до конца своих дней они не услышали от
меня объяснения ее поступкам и ее выбору. Не знали они и того, что, сидя в
своем наблюдательном ящике, замаскированном ветвями и листвой, я подглядывал
не только за воронами, но и за людьми.
Я также не рассказывал им про насмешки и обиды, в избытке выпавшие на
мою долю в школе.
- Как тебя зовут? - смеялись малыши.
- Как зовут твоего отца? - дразнили ученики постарше и принимались
наперебой спорить, строя догадки, кто из троих мой настоящий отец.
Рабиновича и Глобермана они побаивались, поэтому все шишки доставались
Яакову Шейнфельду, чьи одиночество и траур превратили его в легкую мишень
для острот. Кроме того, у Шейнфельда был странный обычай, вызывавший в
сердце жалость и, пожалуй, отвращение. Он садился на автобусной остановке у
въезда в деревню и бормотал, обращаясь то ли к самому себе, то ли к
запыленным деревьям у обочины, а может, к проносящимся мимо него машинам:
"Заходите, заходите, друзья! Милости просим, друзья, заходите!.."