"Меир Шалев. Голубь и Мальчик" - читать интересную книгу автора

сегодня. - Я больше не могу, - и замолчала, чтобы все слушатели могли, как
подобает, содрогнуться от твоих слов, и снова открыла маленькую толстую
книжку, и я, хотя в этом феврале мне исполнилось сорок девять - этакий
стареющий тяжелый бык, - снова грущу всякий раз, как вспоминаю это давнее
мгновенье, потому что цвета той обложки, и страничных полей, и шелковой
закладки - густая голубизна, бледная розовость, глубокое золото - я
отчетливо помню и сегодня. В точности цвета твоих глаз, твоей кожи, твоих
волос. А вот название я забыл. И поэтому никогда уже не смогу прочесть эту
книжку, даже просто разыскать ее, чтобы найти и узнать, какая фраза
взволновала тебя настолько, что ты произнесла те слова. Выяснить для себя:
тогда ли проросла та мысль, которая довела тебя до ухода?
Мать ушла из дома тем же манером, что отличал все ее поступки: решение
созревало и набухало в ней медленно и исподволь, но с того момента, как оно
было принято, никто уже не мог его отменить. Она усаживалась за кухонный
стол, брала лист бумаги и делила его на две равные колонки. На одной она
писала: "За-за", на другой - "За-против". "За-за" и "за-против" покраски
лестничной клетки в белый цвет, "за-за" и "за-против" химиотерапии и
облучения, "за-за" и "за-против" самоубийства, "за-за" и "за-против"
субботнего обеда из шницеля и картошки с маслом, сваренной в соленой воде и
посыпанной мелко нарезанным укропом, или же жаркого с картофельным пюре и
лавровым листом. Записывала, подсчитывала на пальцах и принимала решение
только после того, как все подытожила и взвесила до конца. Иногда я пытаюсь
угадать, что ты записала там перед своим уходом, - и мне становится страшно
взвешивать за-за и за-против этого своего любопытства.
Так она говорила нам, мне и моему брату Биньямину: "Я за-за идти на
пляж, но папа ваш - он за-против", - и так же делала покупки, и так же
изгоняла из дома нелюбимые книги - "те, сочиняя которые писатель слишком
наслаждался или слишком страдал". И с той же решительностью она
сформулировала наш "Семейный устав", по поводу которого мы с Биньямином уже
не сможем поспорить, потому что он, в отличие от книги в голубой обложке,
существует и хранится у меня, так что его всегда можно открыть и прочесть.
У меня бывает, что я вдруг проявляю неожиданную и поспешную
решительность, противоречащую моему характеру и внешности. Так было и в тот
день, день ее смерти. Пока весть распространялась, обретая достоверность
истины и не проявляя намерения передумать или измениться, и пока телефонные
и дверные звонки становились все более частыми, и пока Папаваш метался среди
стен, а Биньямин, как всегда, запаздывал или был занят - я поспешил схватить
этот наш "Семейный устав" и спрятать его в одном из отделений для
инструментов в своем "Бегемоте". С тех пор он у меня. Вот он: написанный на
голубоватой и тонкой почтовой бумаге, с твоим пузатым "в" и щегольским "г".
С бантиком "л" и маленьким, как точка, "о".
Вот, говорю я себе всякий раз, как вынимаю свое маленькое сокровище из
его тайника, вот, над этой голубизной медлила ее рука, потом опускалась и
писала:
"Дети убирают свои комнаты, вытирают тарелки и выносят мусор".
"Дети рассказывают своей матери истории и в субботу утром чистят обувь
для всей семьи".
"Дети не забывают поливать мамину петрушку в кухне".
"Родители одевают, кормят, учат, гладят и обнимают и больше не
произведут на свет еще детей".