"Валерий Шамшурин. Каленая соль (Приключенческая повесть)" - читать интересную книгу автора

младенчестве близок был. Среди прочих услыхал и твое имя". И неотрывно
уставился на мя. "А сам-то ты кто же?" - спрашиваю, бо ничего уразумети не
могу. "Юрием Богдана сыном Отрепьевым прозываюся,- ответствует он.- У
Михаилы Никитича Романова служил, ныне вот к Борису Камбулатовичу
Черкасскому на службу перешел".- "Како же твое дело до царевича Митрия?" -
"А такое, что царевич-то жив!" - "Ужли жив?" И яз едва разума не лишился.
А он посмеивается да ласково приговаривает: "Не признал, не признал ты мя,
Огарий, поди поразмысли-ка".
Не стало у мя покоя. А тут еще дни через три слухи пошли, что, мол,
подлинно царевич-то Дмитрий чудом смертушки избежал. Смекнул яз, откуда те
слухи. Егда Годунова земским собором мешкотно выбирали, Романовы заместо
него престарелого хана Симеона, что по прихоти Грозного малое время на
московском престоле восседал, на царство прочили. Дабы, изведя Годунова,
не сразу самим царские палаты заняти: люд-то догадается, чьей корысти
злодейство. Ловко было задумано. АН не вышло с Симеоном. Вот и порешили
тогда бояре ложного Митрия подставити, аки природного царя,- не
худородному Бориске чета.
Кажинной ночью ми сон не в сон. Ноябрь - листогной на дворе, студено, а яз
псом бездомным кручуся в теми. Уразумел уж, на что Юшка намекал. Жалко ми
его стало: эка участь молодцу готовится, сам в петлю лезет. А прознал, что
молодец-то - дворянское семя, что отца его, лихого сотника стрелецкого, в
пьяной драке некий литвин зарезал, а приютил сироту дьяк-родич, грамоте
выучил, в люди вывел. Смышлен да ловок удался молодец, коль и у Романова,
и у Черкасского в чести пребывал, мог до дворецкого или конюшенного
дослужитися. И надумал яз остеречь его, упасти от неведения. Ветрел в
сенях да, в затишек отведя, все и поведал про Митриеву кончину без утайки.
Он же вовсе не опечалился - возрадовался, вцепился в мя, затряс, ликуя:
вот, мол, удача так удача, правду сию никто из таящих ее открывати не
посмеет, а мне отныне полная воля.
Не ожидал яз, что все эдак обернется, что молодцу-то не честь дорога, а
лиходейство по нраву. Чую, живота лишуся по простоте своей: уж
поусердствует Юшка, чтоб от меня, языка долгого, избавитися. И умыслил яз
бежати ночью. Собрал было пожитки да слышу, на дворе шум великий поднялся,
пальба затеялася. Выбежал с заднего крыльца: господи, что деется!
Государевы стрельцы ворота выбили, по двору на конях рыщут, факелами
машут, романовскую челядь нещадно секут. У меня в тыну лазейка была, яз
туды без малого промедления кинулся и - поминай шута горохового!..
Порассказали мне опосля божьи странники, что всех Романовых да иных
заговорщиков с ними схватили, в глухомань сослали, а Федора Никитича, дабы
на трон боле не зарился, в монастырь заточили, и стал боярин иноком
Филаретом. Ловкому же Юшке удалося увернутися. Жестокой кары убояся, сам
он постригся в монахи, в кремлевский Чудов монастырь перебрался,
патриаршую милость заслужил, понеже зело красно наловчился буквицы
выписывати да каноны сочиняти. И так полюбился патриарху Иову, что тот
Юшку, названного-то после пострижения Григорием, в боярскую думу с собою
брал, пред царевы очи выставлял. Чую токмо, Никитичи чрез своих верных
людей Юшке пробитися в самые верхи подсобляли да, не оставив тайных
замыслов, распаляли в нем огонь тщеславный. Повыведал смекалистый молодец
про все царевы повадки да к ляхам сбег и там чудом спасенным Митрием
объявился. И ведь достиг сатана своего, царствовал на Москве. И Марья