"Валерий Шамшурин. Каленая соль (Приключенческая повесть)" - читать интересную книгу автора

Романовы, крутой и непокладистый род, властолюбцы и завистники, не зря
пытался известь их под корень Годунов. Федору-то Никитичу, нынешнему
Филарету, издавна мерещился престол, да ведь не до мирских ему вожделений:
в постриге заказаны пути к царскому венцу. Однако чадо у него подрастает,
и ежели выпадет случай, не упустит его Никитич, за вторым самозванцем, яко
за первым, ухоронится, а не упустит, ибо умен и увертлив. Но никакого хода
нет ныне у Романова, сам-то он у вора не то в пленении, не то в почете.
Вон и верные вести есть, будто его силком с митрополичьего места из
Ростова на патриаршье в Тушино пересадили, а воровской патриарх все одно
что шут гороховый. Нет, не до затей Романову, быть бы живу. Так и
раскладывается: опричь Шуйского, не за кого и держаться.
Наипаче и наипаче того Палицын был в полном согласии с Гермогеном. И
отнюдь не из льстивого потворства тому, кто, еще будучи казанским
митрополитом, приметил и приблизил его, соловецкого изгоя, когда он через
некоторое время после ссылки оказался вблизи Казани, в
Богородско-Свияжском монастыре. И вовсе не из-за благодарности к духовному
владыке, который, став патриархом, напомнил о нем царю и поспособствовал
переводу в боголепную Троицу. И уж совсем не из-за приязни к самому
Шуйскому, оказавшему великую милость Авраамию за старые его услуги в
кознях супротив Годунова.
Ох, неуемны в алчбе человеки! Ни един купец не довольствуется прибытком,
ни един мних - молитвой. Обретший благо к благу же новое присовокупляет,
не рушить, а укрепить свое тщится. Кто же восхочет худшего! При Шуйском
Авраамий наконец-то вышел на свою уготованную стезю, ни при ком ином не
мыслит ни чести, ни выгоды.
Без всяких угрызений совести оставив святую обитель в лихую начальную пору
ее осадных бедствований, келарь прочно осел в Москве на богатом троицком
подворье, поближе к ожидаемым царским милостям: кто ищет, должен ведать,
где искать. Для многих плох Шуйский, а ему хорош. И чем гуще тучи над
царем, тем чаще снисходит он до Палицына, его сметки да изворотливости,
словно до последнего прибежища. И это на руку келарю: он-то не проворонит
случая, дабы обратить его себе на пользу. Не попусту молвят: "Где одному
потеря - другому находка". Нет, нисколько в эти роковые дни не жалел
Авраамий Шуйского, но и не хотел его свержения: из-под кровли не выбегают
на дождь сушиться.
Чем дольше длилось молчание, в котором Шуйский не мог не уловить
Гермогеновой неприязни и сторожкой выжидательности троицкого келаря, тем
большая растерянность овладевала царем. Ему было душно в тяжелых не по
весне одеждах, но, перемогая это неудобство, он сидел недвижно и
отрешенно, всецело погруженный в свою тоску.
Умолив москвичей потерпеть до Николина дня, Шуйский мог надеяться только
на чудо. Ни один торговец житом, ни один скупщик не соглашались сбавить
высокие цены, как ни просил их царь, и он знал, что с каждым днем
положение в престольной будет ухудшаться. А ведь до Николы рукой подать.
Скопин-Шуйский с подсобной иноземной ратью едва ли подойдет от Новгорода к
Москве даже через месяц. Шереметевское же войско замешкалось в муромских
ли, в касимовских ли пределах, не объявившись еще во Владимире. А что до
крымского хана, тот, вестимо, и в мыслях не держит прийти на подмогу, -
напротив, грозит новым разбойным набегом. Страшно и помыслить, что может
содеяться вскоре. Не повторится ли годуновское злосчастье?