"Валерий Шамшурин. Каленая соль (Приключенческая повесть)" - читать интересную книгу автора

5


С трудом выбравшись из тушинского лагеря, Фотинка с Огарием не знали, куда
податься. Всюду грозные заставы, в окрестных селениях неспокойно. В глухих
же починках, где войск не стояло, свирепые мужики, натерпевшиеся лиха от
всяких бродяг и разбойников, не подпускали пришлых даже к воротам, гнали
взашей.
Лишь один мужик сжалился и пустил их на ночь. Был он вял, тих, безропотен,
глаза тусклые, волосы будто пеплом припорошенные. Впустил гостей и сел
убито на лавку, как сидел, видно, и до этого: понурив голову, не говоря ни
слова, словно в избе никого не было. Не иначе тяжкое горе отстранило его
от всего вокруг. Лишь когда гости, не решаясь ни о чем спросить его,
улеглись на полу, хозяин тихим, заупокойным голосом поведал им свою беду.
- Окаянные ляхи вконец допекли. Животину всю прибрали, жито вымолотили, а
что в скирдах было, пожгли. Вчистую обездолили. По сусекам останнее
соскреб - до весны и дожити не помышляю. Да я-то что? Сына нечестивцы в
свои таборы сволокли, а невестку проклятый пан Мушницкий насильством взял.
Загубил бабенку. Намеднись из петли ее вынул, схоронил кое-как. Мне уж и
самому белый свет не мил. Видать по всему, бог судил тоже преставиться...
На рассвете, тихо покинув мужика, обессиленные, изголодавшиеся, продрогшие
до костей, побрели они дальше и остановились в лесистом долу. Скукожившись
под старой елью, безразлично молчали.
Полдневное солнце весело искрило снега, блескучий иней сыпался с веток,
звенькали хлопотливые синицы-московки, перелетая с куста на куст, и
Фотинке, уже не чувствующему от стужи тела, хотелось навеки остаться тут.
- Околеем ведь, Огарка,- непослушными черными губами прошептал он.- Пойдем
куды-нито.
- Погодим,- отозвался приятель.- Все одно тоже не будет. А в лепоте такой
и околеть сладко.
- Еще чего, околеть! - запротивился, встряхиваясь, детина. - Ну-ка,
подымайся! Куды подадимся-то?
- Опричь Москвы боле некуда. Тамо всякая щель своя, найдем кров до
весны... - с неохотой и не сразу поднимаясь, ответил ему Огарий.

Своей великостью, теснотой, многолюдством, пестротой, разнообразием
построек и кровель - двускатных, кубом, палаткой, крещатой бочкой, с
флажками, флюгерками, цветными маковками, своей мешаниной пышного
богатства со скособоченным посадским жильем Москва ошеломила Фотинку.
От криков снующих ребятишек, лая собак, перебранки баб, остановившихся с
бадьями на коромыслах посреди занавоженной улочки, конского топота, визга
санных полозьев, стука плотничьих топоров, чада и грома кузниц и еще
многого иного, что растерянно примечали глаза и слышали уши, захватило
дух. Несмотря на лихое время, в людских заторах можно было видеть скопища
возов, полных ремесленного товара. Торг шел с саней даже на речном льду.
Знать, и в самом деле московский народ, как тем и поминали его, был хват
хватом - бойкий, дошлый, непоседливый, никогда не теряющий задора.
Фотинка плелся за Огарием, не закрывая от изумления рта, а уродец, отмечая
свои приметы, знай бормотал себе под нос: