"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

старый друг по партии эсеров Илья Фундаминский, не считает его иудой, спешит
написать тому в Париж (письмо тоже сохранилось в лубянском досье) и
развивает те же неотступные мысли:
"...начитался же я о себе - даже лысина встала дыбом. Сижу и читаю.
Читаю столько и так, как никогда, кажется, не читал. Вы знаете, я чтец
плохой и меня нужно запереть, чтобы я стал "учиться"... Вот теперь и "учусь"
и вижу, что был я круглый невежда и болван. Я ведь почти ничего не знал о
России и теперь "открываю Америки". Вышло так: всю свою молодость я боролся
за народовластие, во-первых, за землю крестьянам, во-вторых. А когда это
народовластие осуществилось и землю у помещиков отобрали, я стал бороться
против тех, кто это сделал. Почему? Я хожу по камере и спрашиваю себя, какой
черт попутал меня. И нахожу только один ответ: во мне заговорило
происхождение и воспитание..."

Однажды февральским вечером к Савинкову нагрянули гости - целая толпа
иностранных журналистов. Посещение тюрьмы было санкционировано Сталиным с
целью продемонстрировать справедливость и гуманность советского правосудия.
Сопровождал гостей начальник Иностранного отдела ОГПУ Меер Трилиссер. Камера
Савинкова была последней в программе экскурсии - самое интересное припасли
под конец.
Журналисты увидели элегантно меблированную комнату, с большим бюро
красного дерева и диваном, покрытым голубым шелком. На стенах - картины,
паркетный пол укрывает толстый ковер. На столе - стопка исписанных листков и
сочинения Ленина. Великий конспиратор был свежевыбрит и надушен - его только
что покинул парикмахер - и держался как какой-нибудь радушный, вальяжный
барин, принимающий гостей. Не жаловался: еды достаточно, разрешают курить,
читать по собственному выбору. Ежедневная прогулка по 45 минут. Даже слегка
пополнел, прибавил весу. Правда, вот комната темновата, приходится и днем
сидеть при электричестве - глаза устают... Но ведь не курорт!
На вопросы журналистов он отвечал моментально, с тактом, на русском и
на французском с одинаковой легкостью.
- Почему вы вернулись в Россию?
- Я предпочитаю сидеть в тюрьме "чрезвычайки", нежели чем бегать по
мостовым в Западной Европе.
Что это - бравада или подлинное мужество? - спрашивали себя журналисты.
Восхищаясь и сочувствуя, они видели в нем сразу и отважного борца, и
блестящего писателя и избегали задавать такие вопросы, которые поставили бы
его в трудное положение в присутствии охранников.
К общему огорчению, один француз нарушил этикет:
- Скажите, те ужасы, в которых обвиняют Лубянку, - это правда?
Савинков на мгновенье замялся:
- Что касается меня, это неточно...
Американский корреспондент Вильям Ресвик описал эту сцену так:
"Я посмотрел на Трилиссера. Его темные глаза сверкнули. Узник, как и
все присутствующие, не мог не заметить неприятного впечатления,
произведенного на чекиста словами "что касается меня...". Тем временем
Савинков продолжал говорить как свободный человек, пока Трилиссер не бросил:
"Пора! Время!" От этих слов Савинков побледнел. Он улыбался, провожая нас к
двери, но то уже была принужденная улыбка..."