"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

благородной задаче их перевоспитания, но вскоре свернул на Савинкова. Ягода,
не без профессиональной гордости, поведал, что того заманили в Россию
благодаря одной очень красивой женщине, работающей на ГПУ. Но эта сотрудница
имела несчастье влюбиться в него и создала органам проблему - потребовала
провести несколько ночей на Лубянке. В конце концов пришлось разрешить...
Вот до какого гуманизма дошел советский режим, предпочитающий тюрьмы без
решеток!..
Ягода, конечно, знал, что назавтра же его визави раззвонит об
услышанном на весь мир, - для того и приглашал. Расчет был точен: еще раз
показать всесильность ОГПУ и продажность его противников, перессорить их
между собой, скомпрометировать Деренталей перед лицом заграницы и тем самым
отсечь их от нее, и главное - этим отвлекающим маневром, этой отравленной
дезой отвлечь внимание от подлинных своих агентов, которые продолжали
служить ОГПУ, скрыть механику тайной войны с зарубежными врагами - войны,
которая не прекращалась ни на минуту.


Черная тетрадь

"9 апреля.
Сегодня освободили Л. Е. Я остался один. В опустелой камере стало
грустно..."
Вся его кипучая борьба, последняя авантюра перехода границы, отчаянные
метания перед судом, суд и приговор - все осталось далеко позади. Жизнь как
бы замедлила скорость, будто совсем остановилась, когда ушла Любовь
Ефимовна.
Савинков остался один на один с самим собой. События совершались только
в его сознании, все более утрачивая новизну и реальную осязаемость.
Мучительный самоанализ, самокопание - и все больше разочарований.
Супругов Деренталь выпустили из тюрьмы. Его оставили, ему по-прежнему
не доверяли, его шансы на свободу становились все призрачнее.
9 апреля, в день, когда тюрьму покинула Любовь Ефимовна, Савинков
начинает тот самый свой дневник-исповедь.
Теперь он мог довериться только бумаге, и то не до конца: и она была
невольницей, в любой момент могла из его рук перейти в руки чекистов. Об
этом необходимо помнить, читая дневник, - некоторые пассажи в нем как будто
специально рассчитаны на лубянских читателей.
Внешне Савинков продолжал исправно играть роль пропагандиста советской
власти - таким он являлся миру, а в камере оставался одинокий, затравленный,
все более теряющий надежду и веру в людей и в себя человек.
Простая тетрадь в линейку, в черном клеенчатом переплете, с
пожелтевшими страницами. Семьдесят лет она утаивалась в бездонных анналах
Лубянки под грифом "Секретно", за железными дверями и спинами часовых.
Откроем эту тетрадь, перелистаем дни и ночи узника вслед за ним...

"10 апреля.
Открыли окно и унесли, по моей просьбе, ковер. Камера стала светлее, но
неуютнее, строже. День длинный, вечер еще длиннее.
Л. Е. очень взволновалась статьей Арцыбашева. Ал. Арк. тоже. Я привык
ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодна