"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

честность, они бывают честны, когда она им невыгодна, они лгут, воруют,
клевещут... В своей жизни я видел очень мало действительно честных, то есть
бескорыстных, людей - Каляева, Сазонова, Вноровского[19]... Должно быть, был
бескорыстен Ленин, может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые
большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее -
бессеребреность, но и очень трудное - отказ от самого себя, то есть от своих
всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть
глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и
то же. У Арцыбашева и у Философова нет ни веры, ни твердого убеждения. И
тот, и другой прожили безжертвенно свою жизнь.
Из своего опыта я знаю также и то, что цена клевете, как и похвале,
маленькая. "Молва быстротечная". Когда я был молод, я тоже искал похвалы и
возмущался клеветой... Но теперь, если я буду совершенно и до конца
искренен, я должен сказать, что клевета меня трогает, только если она
исходит от очень близких людей, а похвала не трогает совершенно. Все
забывается. Все. Мама умерла два года назад. У нее была не совсем
обыкновенная жизнь.[20] Пока живы Руся и я, жива память о ней. Мы умрем, и о
ней никто никогда не вспомнит. Даже внуки. Сколько лет будет жить не имя
Ленина, а память о нем на земле? Пятьдесят? Может быть, сто?
Керенский, адвокат, никогда не знавший нужды, защищавший в политических
процессах и ухаживавший за дамами, то есть человек, не имевший за что
мстить, когда пришла революция, простил всем - царю, жандармам, каторжному
начальству, урядникам, земским начальникам. А большевики не простили, а
рабочие не простили, а крестьяне не простили. Я тоже не простил, но меня
ослепила война. Я думал: после войны. Сперва необходимо победить. В этом
"необходимо" все дело. Отсюда все, что было потом. Но откуда оно? Большевики
правы: дворянин, интеллигент, потомок бунчужных полковников,[21] я не мог
примириться с мыслью о поражении. Солдаты были рваные, во вшах, по 45
человек в роте. А я звал на бой. Я не мог не звать. В сущности, я был против
народа, за фикцию... Сколько крови и слез понадобилось, чтобы я выпутался из
этой паутины...

11 апреля.

Была Л. Е. Она потрясена своим освобождением, - неуютностью комнаты,
чужими людьми, неприткнутостью, самостоятельностью, тем, что у дверей не
стоит часовой. Но если бы она здесь осталась, она бы окончательно потеряла
здоровье...
Помню: вечер, мороз, Туров, или Петрикевичи, или Мозырь. Два
балаховца[22] нагайками гонят еврея к мосту. Он упирается. На нем картуз и
рваный, с торчащими клочьями меха, полушубок. Увидев меня, он кричит и машет
руками: "Господин генерал!.. Ваше превосходительство!.. Только
пере-но-цевать! Только пере-но-цевать!.. Замерзну в поле! Замерзну!.." И у
него глаза такие, точно хотят выскочить из орбит. А балаховцы мне говорят:
"Шпион".

12 апреля.

Воскресенье. Воскресные дни - самые длинные. Вероятно, потому, что в
коридоре полная тишина. В будни часто проводят арестованных, слышны шаги и