"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

тоже нелегко найти себя, устроиться в советской Москве, на птичьих правах, с
постоянным страхом за будущее...
Ведет изнурительный разговор с современниками - то сводит счеты с
бывшими друзьями, затянувшийся спор, который становится все ненужней, то
обращается к чекистам, которые тоже не поняли, обманули его, то говорит с
самим собой: почему таким клином сошлась жизнь, в чем он просчитался и в чем
действительно был виноват.
После "разочарования белого", "разочарования зеленого" пережил ли он
разочарование в себе? Нет, ни в двухдневной речи его на суде, ни в дневнике
он ни разу не называет свои действия преступными, говорит лишь об ошибках и
заблуждениях. Сознание собственной исключительности не покидает его. Но он
уже утратил внутреннюю цельность, генеральную идею - куда жить. Отсюда -
психологический надрыв, нарастающая депрессия.
Савинков строил свой мир не на вечных общечеловеческих ценностях - с
такой внутренней крепостью и тюрьма одолима! - а на преходящей политической
идее, на выжигающей душу злобе дня. Как говорил он сам, "сеял пшеницу, а
вырастали чертополох и лопух". Трагедия случилась не сейчас, на Лубянке, а
гораздо раньше, когда он, еще юношей, переступил через вечную заповедь "Не
убий!". С тех пор всякий раз, убивая других, он убивал себя.
Уставая от безнадежной тяжбы со своим временем, он пускался в свободное
плавание по волнам воспоминаний. И все больше и больше жил теперь памятью -
и тогда на страницы черной тетради врывались яркие цветные картины прошлого,
и, пережитое вновь, оно теперь виделось иначе. Вереницей шли странствия, где
на фоне экзотических пейзажей непременно возникала она - та, которую он на
людях так и не назвал по имени, лишь отстраненно-почтительно - Любовь
Ефимовна, и даже в дневнике - Л. Е. Очень приблизилось детство - его
собственное и его детей. Поднялась из гроба и встала совсем рядом мать,
ближе, чем была в жизни. Открылась острая потребность в природе - вообще во
всем простом, изначальном и так доступном обычно, что мы не замечаем, не
ценим.
Читая дневник, видишь, как постепенно меняется сознание его автора,
будто готовясь исподволь к какому-то важному, решающему событию. Нарастают
предчувствия. Жизнь наполняется символами. Все кажется неслучайным. "Сердца
трех" - книга в руках Любови Ефимовны, а вот теперь, 30 апреля: "Во дворе за
ночь выросло три лютика, все три рядом..." Этот непрерывный звон московских
колоколов, окатывающий Лубянку, словно в ответ на замурованные там выстрелы.
И все неотступней, все чаще - мысли о смерти, как конский топот издалека...

"30 апреля.
...Гонкуры, конечно, сытые буржуа, но необычайна и почти единственна в
своем роде их братская любовь. Необычайны по силе и записи Эдмона о болезни
и смерти Жюля...
- Все неповторяемо в жизни. Все бывает только один раз.
- Рисунок губ, линия жеста, блеск взгляда притягивают мужчину к
женщине, как планету к планете. Эта тайна не будет разгадана никогда.
- Судьба крупных людей такова, что наступает день, когда нет выхода.
Тогда они бросаются в море.
- Жизнь такое горе, такой труд, такая забота, что, умирая, спросишь
себя: "Жил ли я?"
Со всем этим я тоже согласен.