"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

1 мая.

Целый день за окном музыка - демонстрации.
У меня болят глаза, голова всегда тяжелая, в ушах всегда звенит. Нет
воздуха и движения. С трудом заставляю себя писать. Попишешь час - и как
неживой.
Я не то что поверил Павловскому. Я не верил, что его могут не
расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. И в том,
что его не расстреляли, - гениальность ГПУ.
В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню обед с ним в
начале 1923, с глазу на глаз, в маленьком кабаке на rue de Martyrs. У меня
было как бы предчувствие будущего. Я спросил его: "А могут ли быть такие
обстоятельства, при которых Вы предадите лично меня?" Он опустил глаза и
ответил: "Поживем - увидим". Я тогда же рассказал об этом Л. Е... Но я не
мог думать, что ему дадут возможность меня предать... Чекисты поступили
правильно и, повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать.
Но Павловский?.. Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством,
а нищетой. Ведь он плакал у меня в кабинете... Вероятно, страх смерти...
Очень жестокие люди иногда бывают трусливы. Но ведь не трусил же он сотни
раз! Но если не страх смерти, то что?.. Он говорил Гендину, что я "не
поеду", что я "такой же эмигрантский генерал, как другие". Но ведь он же
знал, что это неправда. Он-то знал, что я не "генерал" и "поеду". Зачем же
он еще лгал? Чтобы, предав, утешить себя? Это еще большее малодушие.
Я не имею на него злобы. Так вышло лучше. Честнее сидеть здесь в
тюрьме, чем околачиваться за границей, и коммунисты лучше, чем все
остальные. Но как напишешь его? Где ключ к нему? А если бы меня расстреляли?
В свое скорое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре -
ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил
Советам верой и правдой - и это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило
бы с Советами многих. Так - ни то ни се... Нельзя даже понять, почему же не
расстреляли? Для того, чтобы гноить в тюрьме?.. Но я этого не хотел, и они
этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых - в
"винтиках". Жалует царь, да не жалует псарь... Недаром я слышу, что у меня
"дурной характер". Дурной характер в том, что я не хочу называть людей,
которые верили мне и которые теперь уже не могут принести никакого вреда?..
На прогулке шел дождь. Пахло теплой и влажной землей.

2 мая.

Виктор однажды сказал про Русю и А. Г.:[40] "Навозные жуки". Да, но эти
"навозные жуки" создали крепкую и честную семью, вырастили добрых и честных
детей, всегда работали, никогда никому гадостей не делали, всегда заботились
о других и в тягчайшие дни оставались верными, благородными и мужественными
друзьями. А Виктор?.. А я?.. Но у меня хоть есть оправдание (или мне так
кажется): я, в сущности, всю жизнь определил не семьей и не личным счастьем,
а тем, что называется "идеей". Пусть в "идее" этой я сбился с пути, но никто
меня не упрекнет, что я добивался личного благополучия...
Я написал: "никто не упрекнет"... Упрекнут и в этом. Во всем упрекали и
упрекают, и упрекнут - и в том, в чем виновен, и в том, в чем не виноват, и