"Виталий Шенталинский. Свой среди своих (Савинков на Лубянке) " - читать интересную книгу автора

с вами; быть серединка на половинку, ни "за", ни "против", т. е. сидеть в
тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут
возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в
феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до Партийного
Съезда: т. е. до декабря - января... Позвольте быть совершенно откровенным.
Я мало верю в эти слова. Разве, например, Съезд Советов недостаточно
авторитетен, чтобы решить мою участь? Зачем же отсрочка до Партийного
Съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог...
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию третий исход оказался
возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, - сидеть, когда в искренности моей
вряд ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на
деле.
Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть
польза.
Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно
разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех
пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и - мне не стыдно
сказать - многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если
Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую
подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и
боролся за революцию... Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу
Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом
Б. Савинков".

В черновиках письма есть и такие выражения: "Я стал более красным, чем
это кажется Вам" и "А работать у Вас я буду считать за честь", - но их в
окончательном варианте Савинков опустил, видимо боясь, что они прозвучат
слишком уж льстиво.
Дзержинский разговаривать с Савинковым не стал. Только передал через
тюремщиков, что приговор вряд ли будет пересмотрен...
О том, что произошло дальше, мы узнаем со слов Сперанского, который был
рядом с Савинковым весь этот день. Кое-что много лет спустя рассказала
писателю Ардаматскому и Любовь Ефимовна...
Утром она навестила Бориса Викторовича, весело обсуждала с ним фасон
нового платья и очередной шляпки. А после того как она ушла, чекисты, видимо
чтобы подсластить горькую пилюлю, решили выполнить давнюю просьбу
Савинкова - свозить его за город, подышать весной. В сопровождении тройки
опекунов - Пузицкого, Сперанского и Сыроежкина - он отправился на легковой
машине на прогулку в Царицыно.
Там, на одной из многочисленных конспиративных дач ОГПУ, Савинков якобы
выпил коньяку и пошел размяться в парк. Переходя через высокий горбатый
мостик, прыгнувший над бурлящим ручьем, он вдруг схватил за руку шедшего
рядом Сперанского:
- Уведите меня отсюда! Скорей!..
Потом, очень смущенный, он объяснил удивленным чекистам, что у него
"боязнь пространства" и что на высоте у него всегда кружится голова и
подкашиваются ноги.
Такой болезнью Савинков действительно страдал, это подтверждают его