"Дмитрий Шашурин. Самородок, люди и лошади (Авт.сб. "Печорный день")" - читать интересную книгу автора

быть, высыплет набранный песок в реку, а он, Петя, может быть, набьет им
полные карманы. Уж очень хитрил рыжий. И не он один.
Хитрили еще парни-колхозники, работавшие в поле недалеко от места
пикника. Они подошли после того, как Сухов распряг свою в кровавых
полосах, словно зебра, кобылу, спутал ей передние ноги, мать Петра
Викторовича расстелила на траве в тенечке клеенку, заставила ее посудой и
свертками, а отец развел костер и подвесил чайник, - подошли, принялись
щуриться вполхитра, вот, дескать, всей семьей привал сделали и с лошадкой,
с дрожками, как будто дрожки или зебристая кобыла могли не принять участия
и действовать самостоятельно, особенно дрожки. Потом, потихоньку нагнетая
хитрость, переключились на оценку извлекаемых из свертков продуктов, так,
как будто сроду не только не пробовали, но не видали и лишь догадываются
понаслышке, что это вот булочка, а то сахарок, селедочка. Если бы
существовал счетчик хитрости, он бы за это время перепрыгнул с полхитра
через полтора, два хитра, и стрелка застыла бы около трех хитров, в
момент, когда на свет появилась из укутанной кастрюли горячая картошка. Уж
картошка-то казалась совершенно недоступной их пониманию. Счетчик же юмора
или шутки, если его подключить к тем парням, не дрогнул бы ничуть, даже
самый что ни на есть рентгеновский. Так думал тогда Петя, так считал потом
и сейчас считает Петр Викторович. Никакого шутовства, хитровство. Не ради
шутки, а ради одной только хитрости, не замутненной никакими добавками,
шла болтовня. Так вот, парни примерно на шести хитрах тоже заговорили о
золоте, что никакого золота в их краях и искать нечего, нет здесь золота.
Петр Викторович удивляется, как это он тогда, будучи Петей, смолчал, ведь
они с Суховым после парома, уже на этой стороне, переехали через два ручья
и проехали мимо нескольких родников, на каждом из них был устроен желоб,
чтобы получился водопадик, под который удобно сунуть таз с породой и
промывать золото, около каждого желоба лежали кучи песка с гравием -
пустая порода, все как на Клондайке по описаниям. Мать и отец старались
отвлечь парней на другое, шутили, приглашали покушать вместе, чайник как
раз вскипел, но те так и ушли, нагруженные ворохами хитрости и заверениями
о бесполезности поисков здесь золота. И опять Петя утерпел, и Петр
Викторович гордится такой рано появившейся осмотрительностью, не бросился
сразу же искать золото, дождался, пока все не устроились подремать после
еды - отец с матерью на байковом одеяле в тени деревьев, Сухов под
дрожками на вынутом из задка кожаном сиденье и на самом деле задремал,
дремала на солнцепеке и кобыла, лишь изредка подергивая кожей, чтобы
согнать мух.
Тут подробная, мелочная картинность меняется, исчезает яркость, и
получается, будто Петр Викторович не вспоминает про самого себя, а чей-то
рассказ о другом Пете, не видит, а прочитывает, как Петя вышел на край
скалистого обрыва к берегу реки и, недолго думая, спустился, обдирая
колени, натыкаясь руками на колючки и шипы, может, это совпадало с
прочитанным о путешественниках, золотоискателях, кобыла же не совпадала с
прочитанным, и Сухов. Петя потому спустился к реке, что читал про
Клондайк, вот теперь и вспоминается, путаясь с прочитанным. Говорят: -
книжная речь, здесь же - книжное зрение. Многие замечали, если начитанный
человек и рассказывает свое, его незаметно сносит на литературу, хоть он и
понимает, что сносит, а уж выплыть на чистое свое не может. Оказывается,
литература врезается в память еще до всяких своих впечатлений. Вот почему