"Виктор Шавырин. Коза-дереза (Повесть, Журнал "Русская Провинция" 1996/1)" - читать интересную книгу автора

собак и прочие социальные грехи моих предков, на что бабушка, серчая,
замахивалась на меня палочкой.
Тут я кое-что добавлю от себя нынешнего. Видите ли, среди тех высланных
были целые семьи, сгинувшие на Соловках. Но в те годы, когда я стерег козу,
уже приезжали в деревню и другие высланные, - не хозяева, понятно, а их
дети, материны бывшие одноклассники. Приезжали в отпуск, все больше из самой
Москвы, иные даже на личных машинах. Приезжали, в сравнении с нашими бабами,
поразительно молодые и веселые, все такие нарядные, с чемоданами, полными
конфет, маринованной селедки и колбасного сыра... ходили они по бурьяну, по
избам старых знакомых, рассказывали о своих фабриках и конторах, о своих
детях - наших ровесниках, что учились играть на пианинах и учили английский
язык... А потом, когда завелись телевизоры, мать иногда показывала мне
одного такого бывшего раскулаченного, бывшего своего одноклассника и
дальнего родственника, что как раз напротив нас жил, в избе под железной
крышей. И говорила:
- Пашка-то теперь - первый секретарь обкома, на вертолете летает!
И еще прибавлю: два ее старших брата бежали в Москву от ареста,
голодали, ночевали по сортирам, но пристроились на авиационный завод и
получили бронь от войны. А братья помоложе, которым бегать не было причины,
остались в деревне, коллективизировались, окомсомолились, пошли, как все
деревенские мужики, в матушку-пехоту да все там и остались. Вот и разберись,
что было лучше для одиноко стоявшего на ветру человека:
репрессии или колхозная жизнь. Кто из нас репрессирован, кто
- нет? Может, самая-то репрессированная на свете - Партизанова мать
Васенка, хоть ни один бригадир не мог поймать ее на воровстве.. Эта Васенка,
между прочим, в войну ржавую каску подобрала да в этой каске сорочье мясо
варила. И заметим: никто из нас себя репрессированными не считал и не
считает, а просто думаем мы: было общее горе, вот и горевал каждый
по-своему. И бабушка так считала.
Она была государственницей. Когда умер Сталин, никто в деревне не
плакал так, как она.
- Что же вы все плакали?
- Думали, опять война будет.
- А потом?
- А потом - что? Видит народ: нет войны, ну и пошел опять на работу.
Она научила меня читать, сама с упоением читая детские книжки. И все
удивлялась на южные и заморские страны:
- И как там живут...
- Да, как там ухитряются выжить? Тигры, львы, крокодилы, какая-то муха
цеце, и вообще... А нам дана была лучшая земля на свете, самая привольная и
ласковая, - не оттого ли на нас перли со всех сторон, желая завоевать и
уничтожить?
Иными странами вообще интересовались все мало-мальски развитые
одноземцы, особенно в дни фестиваля в Москве - он в новинку был. Мужики,
поправлявшие у нас крышу над амбаром, курили средь топоров и пил своих,
неспешно судача, пока мать металась в подвал и обратно за самогонкой и
огурцами:
- Там были такие, у каких платья вот по сих пор.
И показывали рукой, что значит по сих , и это по сих было таким, что я
никак не мог в толк взять: до сих пор - сверху или снизу? Вроде бы и так