"Ирвин Шоу. Зеленая Ню" - читать интересную книгу автора

Барановым потребовалось больше года, чтобы добраться до Америки, но,
шагая по Пятьдесят седьмой улице города Нью-Йорка, глядя в витрины галерей,
в которых мирно уживались полотна самых разных стилей, от мрачного
сюрреализма до сахарного натурализма, Сергей чувствовал, что стоило пережить
все обрушившиеся на него беды и невзгоды, ибо благодаря им он наконец-то
ступил на эту землю обетованную. На первой же неделе, переполненный
благодарностью и эмоциями, он подал прошение о предоставлении ему и Алле
американского гражданства. Демонстрируя верность традициям новой родины,
даже отправился на матч "Никербокеров", и честно отсидел его от начала и до
конца, хотя так и не понял, а что, собственно, делали игроки около второй
базы. Из чувства патриотизма пристрастился к коктейлю "Манхэттен",
справедливо полагая его национальным напитком.
Следующие несколько лет стали счастливейшими в жизни Барановых. Критики
и владельцы галерей сошлись во мнении, что этот никогда не повышающий голоса
русский придал местным помидорам и огурцам загадочный европейский привкус,
окружил их ореолом меланхолии и классицизма. В результате все картины
Баранова уходили по хорошим ценам. Крупная винодельческая компания
использовала гроздь винограда, нарисованную Барановым, на своих этикетках и
в рекламных объявлениях. Натюрморт с корзиной апельсинов приобрела
калифорнийская торговая фирма, на долю которой приходилось треть оборота
цитрусовых, выращиваемых в Солнечном штате. Картину увеличили в размерах и
вскоре она красовалась на рекламных щитах по всей стране. Баранов купил
небольшой домик в Джерси, неподалеку от Нью-Йорка, и когда Суварнин появился
в Америке (из Германии он бежал под страхом смерти, потому что, крепко
выпив, как-то сказал, о чем незамедлительно доложили в гестапо, что немецкая
армия не сможет дойти до Москвы за три недели), с радостью пригласил критика
пожить у них.
Новое ощущение свободы так вскружило Баранову голову, что он даже
решился нарисовать ню, очень розовую и толстомясую, разумеется, по памяти.
Но Алла, к тому времени ее взяли на работу в многотиражный
информационно-публицистический журнал как специалиста по коммунизму и
нацизму, в этой ситуации повела себя очень круто. Ножом для резки хлеба
разобралась с картиной, а потом уволила кухарку, розовощекую, крепко сбитую
девушку-чешку, несмотря на то, что девушка, пытаясь сохранить за собой
работу, пошла к уважаемому гинекологу, который подтвердил ее девственность.
В Америке, где мужчины давно уже привыкли слушать женщин и где коллеги,
как завороженные, внимали бурлящему словесному потоку, срывающемуся с ее
губ, к Алле пришел успех, в сравнении с которым ее европейские достижения
казались каплей в море. К окончанию войны главный редактор журнала, в
котором она работала, передал в ее ведение отделы политики, медицины для
женщин, моды, книг и, разумеется, воспитания подрастающего поколения. Она
даже пристроила в журнал Суварнина, рецензентом кинофильмов. Он писал
рецензии до осени сорок седьмого года, пока практически не ослеп.
Алла стала заметной фигурой и в Вашингтоне, где многократно давала
показания перед важными комиссиями Конгресса по самым различным вопросам, от
пересылки запрещенной литературы по почте до результативности сексуального
воспитания в общеобразовательных школах нескольких северных государств. Дело
дошло даже до того, что однажды младший сенатор от одного из западных штатов