"Дмитрий Щербинин. Падаль" - читать интересную книгу автора

солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с Марьей и сердце
его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это возможно теперь?
Как бы я хотел вернуться туда, да разве возможно это? Но ведь они есть
где-то, и только одного я хочу - чтобы не коснулось все это нашего дома.
Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут погибну, но чтобы их только
не коснулось..." Кошмарный год близился к концу, бушевала зима, ветер
несущий на окровавленную землю бесконечные снежинки выл, как миллиард
голодных волков, и по прежнему все грохотало, и рвались снаряды и смерть
визжала со всех сторон...
Нет, Иван не помнил всего, иногда лишь чудовищные видения терзали его по
ночам: кажется, они вновь пошли в наступление, потом переброска, опять
отступление, и все это продолжалось долгие месяцы. И вот, наконец, увидел он
знакомые места - их часть, отступая, проходила через городок Ясеньков,
соседний с родным Цветаевым.
"Да как же так?" - думалось тогда Ивану: "Как я вновь могу уйти куда-то
на край земли, опять в холодную стужу, уйти от своего дома? Как я могу
оставить свою семью этим нелюдям? Да здесь ведь знамение божье - ну разве
может быть случайностью, что наша часть так близко от родных моих мест
проходит? Конечно нет! Страна то у нас какая огромная, всю ее и в жизнь не
исходить. Надо остаться, иначе потом все равно не выдержу, изведусь, через
фронт перебегу! А что потом будет... а не все ли равно, только бы увидеть их
вновь сейчас, только бы с ними остаться, от беды их защитить."
И он вернулся и долго плакал от блаженства, когда вновь встретился с
ними...
- Папочка вернулся! - смеялись тогда дети, а Марья нежно плакала и
обсыпала его поцелуями, он же неразборчиво, едва ворочая языком лепетал
какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге историю, о том
что его оставили здесь для партизанской работы. Но Марья поверила - она
просто хотела поверить, да и не отпустила бы она теперь никуда своего
мужа...
И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни невиданным
даже на фронте напряжением, и радостью в тоже время. Какую же любовь
чувствовал Иван к родным своим, да и ко всему наполненному благоуханием
пышной листы и яблок Цветаеву!
А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось тогда Ивану, что
их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и смерти, и волны
этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие тихие и мирные
улочки, ревут уже где-то над их головами и поглотят их вот-вот... "Но наш
дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в мой дом проникло... да
нет, не возможно такое, я такого не допущу!"
На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслушивался
в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Неожиданно со
стороны улицы раздался знакомый голос:
- Никак, Иван Петрович. Да, и впрямь он! Вернулся! Ну, брат!
Он обернулся на эти, вырывающиеся скороговоркой слова, и увидел стоящего
на залитой светом яркого дня улице приятеля своего Свирида Максимыча. Свирид
этот работал в их больнице кладовщиком, знал латынь, французский и немецкий
и вечно ворчал, что его кто-то недооценил, и что жизнь его проходит впустую.
Жил он холостяком, в полном одиночестве - даже никакой домашней живности не
завел он. Человеком, тем не менее, он был умным, начитанным и мог подолгу