"Дмитрий Щербинин. Падаль" - читать интересную книгу автора

рассуждать за кружкой пива с приятелями на разные философские темы. Слушать
его было интересно, только вот потом ничего кроме головной боли от этих
ветвистых размышлений не оставалось. К тому же говорил он всегда очень
быстро и сам часто запутывался в своей речи.
- Так ты вернулся Иван, вот не ждали! Ну что, насовсем? Ну рассказывай, а
впрочем не надо - ничего не говори, и так каждый день это по радио слышим.
Ну навоевался, стало быть? Ну и правильно, повоевали и хватит глупостями
заниматься, да? Ну ты уже подумал, чем теперь заниматься то будешь? Ну, Иван
Петрович, ну что ты там встал, ну выходи, пройдемся, поговорим. Тут такие
дела-перемены, понимаешь, большие ожидаются. Выходи, пойдем пройдемся!
- Ты знаешь, Свирид, никуда я сейчас не пойду, - нахмурившись, негромко
произнес тогда Иван, раздраженный этим пронзительным, быстрым с каким-то
внутренним надрывом голосом. Он наслушался уже таких голосов на фронте и
хотел сейчас только тишины и влитого в нее пения птиц.
- Ну и ладно, - обиделся вдруг Свирид, - ну и оставайся! Я то думал ты
друг. Сто лет не виделись, а тут те на, как чужой я тебе. Да, так что ли? Ну
и ладно, ну и стой! А то бы пошли, поговорили, надо ведь решить, какую
работу при новом порядке выполнять будем. Ты ведь дома то сидеть не будешь?
Бездельничать то не будешь, немцы то порядок, да трудолюбие уважают. Ну-ну!
Я к тебе еще зайду на днях.
И вот весь остаток дня и ночь провел Иван в мучительных размышлениях и
сомнениях. Проклинал он и Свирида и себя. "Он то слабак, но и я не лучше его
оказался. Вернулся, домой мне захотелось, в теплый уголочек да в объятия
жены! А кому не хочется то - каждый бы из того ада в свой рай домашний и
убежал бы. Но ведь все равно сражаются люди в этом месиве кровавом, а
остаются такие вот слабаки, как Свирид, да я. Ну Свирид то он ясно -
приспособиться, немцу выслуживаться станет, а я то никогда не стану, может и
бороться с ним стану, а что - найду единомышленников..." - так размышлял он
и все ж накатывалось на него временами раскаяние в том, что он бежал,
дезертировал и хватался от тогда за голову и стонал.
Постоянно росло напряжение, и хоть никто об этом в доме не говорил - все
знали, что фашистские части могут войти в город в любую минуту...
Иван не знал было ли это впрямь, или он заснул, но ночью его, вроде бы,
коснулась прохладная ручонка семилетней Ирочки и ее невесомый голосок
зазвенел в серебристом сиянии месяца, который приветливо заглядывал в
окошко:
- Папа, мне так страшно стало! Такой страшный сон приснился, папочка...
Как будто много взрослых дядек все убивают друг друга и все вокруг рушат. И
все злые такие друг на друга, как будто их бешенная собачка укусила. И это
все как по настоящему было, как в кино, и мне так страшно стало... но ведь
этого нет, ведь это только сон, правда ведь, папочка?
И тогда ему действительно показалось, что все это действительно лишь
затянувшийся кошмарный сон - вот и тишина в ночи разлилась необыкновенная:
канонада умолкла и лишь сверчки распевали свои сонаты где-то у обочины
дороги. "Действительно, все это лишь кошмарное видение - не может быть,
чтобы под этим вот волшебным месяцем, происходило такое противное самой
жизни, самой природе. Пройдет ночь и наступит утро и будем мы жить так, как
жили раньше, а этот кошмарный сон забудется скоро"
И вот теперь наступило чудное августовское утро: солнечное, наполненное
благоуханием трав и цветов, купающихся в росе - утро, разрушенное ревом