"Дмитрий Щербинин. Парящий" - читать интересную книгу автора

двери, к этому трагическому, темному небу; прорваться через эти тучи, и
туда, выше, где все озарено, где все сияет. А про себя он шептал: "Бабушка,
зачем ты меня оставила?.. Ты говорила, что не добраться до рая с моими
крыльями, так теперь ты мне помоги. Вот как я тогда хотел тебя на своих
крыльях до облаков вознести, так и ты теперь до рая помоги мне подняться.
Пожалуйста, пожалуйста, милая бабушка, только подай мне какой-нибудь знак, и
я оставлю всех их..."
Но никакого знака не было, и небо продолжало проплывать все так же -
угрюмое, в любое мгновенье готовое разразиться слезами дождя. Священник
закончил свое извилистое, трудноучимое заклятье, посыпал пустое тело песком,
и сказал, что теперь душа сорок дней будет скитаться по каким-то обителям
скорби, а потом попадет в рай...
Когда каждый поцеловал ее в лоб, и каждый дотронулся губами до иконки
(кто-то, может, и сердцем); и гроб закрыли, и понесли к этим стеклянным и
распахнутым дверям; тогда небо стало проясняться - наполнилось сначала яркой
белизною, а потом стали пробиваться через эту белизну золотые лучинки - их
становилось все больше, и, когда приехали на кладбище, когда засыпали гроб,
и прировняли холмик, небо уже совершенно очистилось и засияло яркими,
голубистыми цветами. Хоронили ее в старой части кладбища, у могилы ее,
утонувшего еще до дня рождения Вани сына, и густые, пышные кроны тихо
вздыхали, сияли, переливались, лили густые тени.
Да - красиво, печально, задумчиво... Кто-то вздыхал, кто-то лил слезы, но
слова не говорились - слова береглись на предстоящие поминки. И не то, чтобы
Ваня чувствовал себя лишним, он просто понимал, что совсем ему не надо
находится в этом месте, что раз уж он наделен даром полета, так и должен
лететь вслед за нею, за любимой своей бабушкой.
И он, даже не подумав о том, как примут это родители его - незаметно
отошел в сторону (и не то, чтобы они были плохими родителями, но просто все
мысли его были о бабушке). Спрятался за деревом, и там простоял некоторое
время, не решаясь выйти; боясь, что как только это произойдет, его заметят,
вернут, а это казалось совсем уж немыслим, нестерпимым - он то уж твердо
знал, что будет делать дальше. Но нет - никто не заметил, и Ваня из всех сил
бросился прочь. Он даже и не осознавал, что ему двадцать три, что он уже
взрослый - нет - он чувствовал себя, как ребенок - вот его могут остановить,
не пустить...
Вскоре он остановился на сияющем, покрытым обильными, ярко-желтыми
вкраплениями одуванчиков поле. Было видно и кладбище, собственно - и это
поле через несколько лет должно было покрыться могилами, в которых бы лежали
те, кто в этот день, в это время еще шел куда-то, говорил что-то, и думал о
чем-то. На каждом шагу должно было пролиться немало чьих-то слез....
Ваня поднял голову к небу, и как раз в это время солнце заслонило
облачко, дунуло прохладным ветерком. Небольшое это облачко все теперь так
сильно сияло, что даже больно было на него смотреть, но Ваня, несмотря на
то, что у него слезились глаза, внимательно его разглядывал. Какой же
неземной, невыносимый для глаз, но в то же время и прекрасный свет! Не от
сильного сияния, но от нежного чувства, от воспоминаний о бабушке, жгучее
тепло разгорелось у Вани в глазах, и весь мир обратился в одно сияющее
облако. Стремительно проносились виденья из прошлой жизни: годы учения в
школе, а потом в институте (он этой весною перешел на последний курс). Как я
уже сказал - от рождения он был тихим и застенчивым. В школе одноклассники