"Андрей Щупов. Тропа поперек шоссе" - читать интересную книгу автора

не из вредности, просто в силу своей природы. Но более всего автобусных
старожилов заинтриговали не наши истории, а наш загар. Смешно, но смуглая кожа
вызывала у них прямо какой-то болезненный восторг. Завидущими глазами они
впивались в крутящуюся перед ними тетушку Двину. Указывая на нее крючковатым
пальцем, дядюшка Пин без устали повторял, что, между прочим, это его родная
сестрица. Глядя на все эти ахи и охи, мать Мэллованов, принарядившаяся в день
отъезда в цветастую кофту, тоже пожелала раздеться, дабы показать этим
недотепам что такое настоящий загар. Раздеться ей не позволил муж. Они тут же
разругались, наглядно показав всему салону, что тихие и светские беседы --
отнюдь не единственный способ общения. Именно после этой схватки Читу, самую
младшенькую Мэллованку, ту, что когда-то похитила мой мешок, перестали брать на
руки. Трудно ласкать ребенка и получать от этого удовольствие, когда
вспыльчивые родители где-то поблизости. Отныне право милой погремушки целиком и
полностью перешло мне -- следующему по старшинству за Читой. Огромными глазами
она наблюдала теперь, как тетешкают меня все эти дяди и тети, а в паузах между
слюнявыми поцелуями я успевал разглядеть в ее задумчивом взгляде мечту, в
которой она, уже повзрослевшая, сильными руками домохозяйки хватала нож и
всаживала в мое сердце по самую рукоять. Бесполезно было объяснять ей и
доказывать, что никакой радости от кукольных этих прав я не получал. Она бы не
поверила. Хотя бы по причине того же Мэлловановского упрямства. Откровенно
сказать, во время борьбы с любвеобильными взрослыми мне было не до нее. Я
мучился и терпел, не переставая удивляться тому, что практически никто из
пассажиров не желал разговаривать со мной по-человечески. Едва я оказывался у
них на руках, как с небывалым энтузиазмом они начинали похрюкивать и
покрякивать, строить мне коз и изо дня в день придурошными голосами задавать
одни и те же нелепые вопросы. Иногда я просто отказывался их понимать.
-- Что вы сказали, тетенька?
-- Сю-сю, маленький! Тю-тю...
Я озадаченно замолкал. Честное слово я чувствовал себя идиотом! В конце
концов существуют жаргоны и слэнги, есть грудное бормотание, доступное
пониманию лишь самих младенцев, -- вероятно, и этот язык относился к числу
специфических взрослых диалектов, и я покорно молчал, вслушиваясь и пытаясь
анализировать. Но чаще всего я не выдерживал, и когда очередной "беседующий" со
мной пассажир не подносил положенного коржика или конфеты, словом, законной
мзды за переносимые муки, я попросту взрывался. Выражалось это в том, что,
вежливо извинившись, я решительно сползал с чужих колен и перебирался к дядюшке
Пину или к Уолфу. Наши-то умели разговаривать со мной просто и доступно, а этих
"сю-сю", по-моему, тоже не понимали. Правда, Лис и его парни еще продолжали
считать меня шкетом, но и они доверяли мне в крохотном тамбуре вдохнуть от
желтого прокисшего окурка, и когда я заходился в кашле, дружелюбно ахали по
моей спине кулачищами.
Автобус несся теми же песчаными равнинами. Чахлый кустарник под порывистым
ветром трепетал нам вслед, и, разбуженные ревом мотора, приподымались
вопросительными знаками гибкие и опасные кобры. Дважды нам приходилось
тормозить. Толстые и усатые налимы по-хозяйски переползали дорогу. Ругаясь,
водитель вертел руль, объезжая их стороной.
Незаметно для всех, а главное, для меня самого, Уолф постепенно
превратился в моего друга. Еще одна из загадок взаимных симпатий. Он был раза в
четыре старше меня, и в то же время мы оба прекрасно понимали, что нужны друг
другу, что снисходительный его тон в наших беседах -- ни что иное, как