"Игорь Иванович Шелест. Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла " - читать интересную книгу автора

городские причиндалы, слушать завывание вьюги за оконцами и до боли в сердце
ощущать себя почти тем, чем был когда-то - обыкновенным маленьким
крестьянским сыночком...
Сергей Стремнин раза два был приглашен этой компанией на речку Проню. И
имел удовольствие видеть, как уютно себя чувствовал доктор за крестьянским
столом, на котором появлялись мало-помалу извлекаемые из рюкзаков припасы: и
балычок, и пирожки, а у кого и курочка, колбаска опять же, ветчинка...
Случался тут и армянский коньячок, но Виктор Никанорович предпочитал пузырек
"Московской". Он умело откупоривал его крепким ногтем... Ну а после того как
"опрокидывали" по первой (а делалось это на полном серьезе и почти всегда
молча) и когда ощущение теплоты разливалось по внутренностям, тут-то и
начинались охотничьи рассказы, в которых обстоятельный Виктор Никанорович
нередко задавал тон. Впрочем, и другим удавалось "втиснуться" со своим
необыкновенным случаем, когда, к примеру, на обыкновенную леску ноль
восемнадцать удавалось подцепить и вывести (черт знает с какими
переживаниями! - и рассказать-то невозможно) "вот такенного жереха!".
Ну а уж после третьей Виктор Никанорович непременно вспоминал свою
любимую историю, как, ужиная раз у костра, перепутали одинаковые по виду
банки и закусили бутербродами с мотылем, а уже на рассвете, размотав удочки,
обнаружили, что красная икра целехонька, а мотыля нет как нет и ловить рыбку
вроде бы не на что.
Словом, необыкновенно хороши были эти вечера. О них Виктор Никанорович
со вздохом вспоминал потом всю неделю, особенно когда приходилось отгонять
от себя мучительную дремоту на очередной защите диссертации.


Глава восьмая

Из мастерских Стремнин внутренними переходами прошел в главный корпус и
тут в вестибюле неожиданно столкнулся с профессором Островойтовым.
"Здравствуйте, Пантелеймон Сократович!" - сказал. "День добрый!" - посмотрел
на него профессор с достоинством верховного жреца. Обоим встреча
удовольствия не доставила, и, разминувшись, они подумали друг о друге.
Маститый ученый, заместитель начальника института по научной части не без
досады спросил себя: "И что за дерзкая убежденность в этом Стремнине?!" А
Сергей заметил про себя не без иронии: "Трехмачтовый барк, входящий в
гавань!.. Все лодчонки рассыпаются по сторонам!"
В это утро он не скоро сумел отделаться от мыслей о профессоре.
Многое в Островойтове импонировало Стремнину. И прежде всего
обстоятельность во всем, начиная с момента, когда он подъезжал - всегда в
одно и то же время - девять ноль пять! - к подъезду главного корпуса,
несуетно выбирался из машины и направлялся к входу... Летом в безупречном
светлом костюме, зимой в бобровой шапке, в дорогом касторовом пальто, опять
же с бобровой шалью... Его поступь была так выразительна, что ИТ-работники,
коим полагалось быть на местах, шмыгали в боковые ниши под лестницей, как
мышата в щели при появлении кота. Нет, не то чтобы такой ежедневный выход на
научную сцену Пантелеймона Сократовича был близок по духу Сергею Стремнину.
Ему было интересно наблюдать, как шеф даже этим артистически отработанным
приемом еще основательней утверждает свою руководящую роль в институте.
Стремнина восхищало умение профессора организовать свое рабочее время.