"Жак Шессе. Людоед" - читать интересную книгу автора

прадедушка, прихлебывая кирш и напевая псалмы, старательно вытачивал их всю
зиму напролет, сидя у окошечка, подернутого белыми узорами инея.
Жан Кальме смотрел на часы. Медный циферблат поблескивал в мягком
предвечернем свете. Четкое неспешное тиканье отмеривало мгновения тишины, и
Жан Кальме опять восхитился отцом, который годами сидел рядом с этим
механизмом, что высился за его спиной, как памятник; отец словно хотел
приобщиться к фатальной силе времени и убедить домашних в своей
несокрушимой власти над ними. Но теперь отец мертв, а тяжелый маятник
по-прежнему упорно отбивает удары в гулком деревянном коробе.
- Ты сегодня еще свободен? - робко спросила мать.
Жан Кальме из жалости спросил ее о докторе. Мать тут же оживилась и с
боязливой гордостью - о, как он презирал эту ее гордость забитой рабыни,
восхваляющей всесилие своего господина! - принялась рассказывать о
последних днях мужа:
- Знаешь, мой бедный Жан, он ведь работал до самого конца. До самого
конца! Со времени последнего удара ему было трудно дышать, но он каждое
утро принимал всех своих пациентов.
И слушать не хотел, чтобы оставить их, - дневной прием вел, как
всегда. Если бы он хоть отказался от визитов, так нет же! Упорно обходил
всех подряд, никого не пропускал. И до конца лечил каждого, кто попросит.
Настоящий святой, да, да, бедный мой Жан. Ты только представь себе, чего
это ему стоило, с таким больным сердцем! Он буквально задыхался, у него
случались обмороки...
Жан Кальме с возрастающей тоской вспоминал собственное возбуждение в
те утра, когда ему доводилось сопровождать отца при обходе больных: ему
было тогда восемь-девять лет, они поднимались по бесконечно длинным
лестницам или в лифтах с ветхой обивкой и дребезжащими дверцами, затем
дважды, как привык доктор, звонили в дверь и входили в тесные, затхлые
квартирки, в спальни, где царил кислый запах очередного небритого,
стонущего старика.
Дальше следовала неизменная грубая процедура - откинутые простыни,
рубашка, задранная до пояса, доктор, приникший к сердцу поверженного
человека, точно жадный каннибал, его пальцы, безжалостно месившие рыхлый
живот пациента, его покорную вялую плоть, иссохшую или вздутую, сухую,
бледную, холодную или наболевшую, воспаленную, багровую. И всякий раз
бесстыдно обнаженные гениталии в косматых зарослях волос, между раскинутыми
ляжками. И всякий раз стоны, хриплое дыхание, мутные слезы, опухоли,
фурункулы, синяки, и все эти жалкие нагие тела, эти выставленные напоказ
члены с черными пучками волос, подобными мазкам сажи на бледной коже,
сливались в страшную и скорбную мозаику больной плоти, отданной на милость
жестокому повелителю. Сидя или стоя в укромном уголке, Жан Кальме с немым
испугом во все глаза наблюдал эти сцены, зачарованный решительными, точными
жестами доктора; он и сам чувствовал себя больным перед этой уверенной
силой и покорно отдавался под ее власть. Иногда доктору требовалась его
помощь, и он спускался во двор, чтобы достать пузырек или чистый шприц из
багажника их старого "шевроле", готовил на кухне чай для больного,
растворял порошки в теплой воде и подносил стакан к кровати, от которой
исходил тошнотворный запах хвори.
Но вот три дня назад сердце самого доктора не выдержало напряжения.
Повелитель больных в свой черед начал задыхаться, сбрасывать с себя