"Жак Шессе. Людоед" - читать интересную книгу автора

свежие, такие юные на этом жалком иссохшем тельце.
Теперь происходит нечто трогательное: Марк встает, подходит к девушке,
садится рядом с ней на плиту и кладет загорелую руку на бледный лоб
Изабель. Он не двигается, он молчит, он просто неотрывно смотрит в ее
жгуче-черные глаза и говорит с нею взглядом; он любит ее на этой границе
света и мрака, он останется здесь, в царстве света, птиц, летнего тепла, а
она уйдет, обратится в холодную тень, в блуждающую тень, обитательницу
подземного царства!
О Марк! Как прекрасен был твой жест там, на могиле, солнечным
мартовским полуднем, над лучезарной долиной! Как мягко легла твоя рука на
белый лоб, как любовно проник твой загадочный светлый взгляд в зрачки этой
живой, над которой уже нависла гробовая тень!
Их глаза наполнились слезами. И они заплакали, эти дети, они молча
оплакивали свою любовь, грядущее ужасное одиночество. Кто решает людскую
судьбу? Кто выносит приговор?
Марк, Изабель... Она проживет еще десять или пятнадцать дней, а потом
на нее наденут белое платье, положат в гроб и отвезут из Лозанны на
кладбище, которое она выбрала для себя, в эту тесную могилку, под это яркое
солнце.
Орфей и Эвридика лежат рядом на могильной плите, слушают шепот ветра в
траве, вдыхают горький запах костров, вздрагивают, заслышав пронзительный
отрывистый зов синицы.
Мальчики и девочки отошли на другой конец кладбища и глядят на них
издали; никогда не забудут они эту сцену.
Все это было рассказано Жану Кальме гораздо позже, в конце марта,
когда на деревьях уже раскрывались почки, когда сережки стали золотиться
желтой пыльцой, а на башенках собора влюбленно заворковали сизые и розовые
голуби.


***

Всегда боявшийся опозданий, Жан Кальме первым прибыл в "Тополя" и тем
самым обрек себя на скорбный разговор с матерью. Он глядел на тщедушную
женщину со смесью сочувствия и ненависти. Это из ее чрева он вышел на свет.
Это от нее унаследовал хилое сложение, болезненную впечатлительность и ту
пресловутую душевную тонкость, которую его отец громогласно восхвалял лишь
затем, чтобы удобнее было унижать и высмеивать жену.
Серая. Нет, серенькая - так вернее. Его мать походила на старую
серенькую боязливую мышь.
Она не осмеливалась затронуть ту единственную тему, которая ее
интересовала, ходила вокруг да около, говорила путано и туманно. Впервые в
жизни Жан Кальме без страха обозревал просторную столовую с начищенной
медной посудой, игравшей бликами в лучах закатного солнца. Вдоль стены
тянулась длинная скамья, большой обеденный стол пустовал, но стулья с
соломенными сиденьями и высокими спинками по-прежнему указывали места
членов семьи. Дальний конец стола, у стены, был заповедной территорией
отца. Доктор всегда сидел в нескольких сантиметрах от напольных часов с
маятником, в громоздком, длинном, как гроб, футляре, ведущих свое
происхождение из дебрей Юра, где, верно, какой-нибудь двоюродный