"Жак Шессе. Людоед" - читать интересную книгу автора

нем", - удовлетворенно подумал Жан Кальме, тут же, впрочем, осознав всю
глубину своей ошибки. Совсем напротив!
- признался он себе с горькой иронией. Чем страшнее казнь, тем громче
взывает к живым пепел. И его не принудишь к молчанию. Кресты инквизиции,
костры святого Иоанна, груды туфель и золотых зубов Освенцима - все это
возглашает победу над злодейством. Пепел вечно жив, он обличает, он зовет к
мести, он становится знаменем борьбы с убийцами. Пепел сожженного святого
сильнее, чем угли его палачей. Те, кого пожрало пламя, возвращаются и берут
слово. А тела, испепеленные огнем... Жан Кальме содрогнулся, представив
себе отца в печи крематория Монтуа: плоть доктора лопается от невыносимого
жара, раскрывается, извергает жир и влагу, в зияющих трещинах шипит,
испаряясь, пот, тело долго корчится в огне и наконец рассыпается в глубине
печи, превратившись в жуткий холмик из пылающих костей и липких
внутренностей, а потом в кучку тлеющих углей, которые медленно тают,
оставляя после себя лишь тонкий слой серой пыли в темном жерле топки, на
колосниках, что холодеют вместе с прахом, сокращаясь и потрескивая...
Печаль овеяла душу Жана Кальме. Он устал от угрызений совести, от страхов,
сердце его горестно сжималось, все тело ломило так, словно ему перебили
хребет, - он едва сидел за своим столом, заваленным книгами и тетрадками
учеников. Настольная лампа отбрасывала двойной свет - белый книзу,
оранжевый кверху, к полкам с книгами и гравюрами его кабинета. Кабинет! Еще
одно словечко, подхваченное им в Лютри, как подхватывают заразную болезнь.
"Папа у себя в кабинете... Папа зовет тебя в свой кабинет. Поторопись, Жан!
Ну, чего ты копаешься, папа ждет тебя в кабинете!" И нужно было все бросить
и бежать со всех ног, подняться по звонким ступеням и открыть дверь
"пещеры", где доктор, еще более красный от света лампы, восседал среди
своих карточек и папок, отбрасывая гигантскую тень на книжный шкаф. И его
голос. С первой же минуты враждебный, агрессивный тон, может быть, оттого,
что доктор был слишком занят работой, чтобы следить за нюансами, чтобы
объясняться, чтобы выслушивать другого, да и зачем, если ему все равно
подчинятся. Жан Кальме вспоминал свое унижение; вот он стоит перед отцом,
мечтая лишь об одном - как бы поскорее улизнуть, но куда там, приходится
выслушивать приказы, терпеть гневные тирады, сальные шутки, жирный смех,
всю эту мощную, собранную в одном человеке силу, которая наводила ужас, как
гроза над головой. Бесцеремонный, хозяйский тон. Глаза, прожигающие
насквозь. Поток слов, одно оскорбительней другого:
- Кретин, дурак набитый, ты ни на что путное не годен! Я работаю день
и ночь, гну спину на вас на всех, и на тебя в частности, ради твоего
учения, ради твоих удовольствий, и что же я получаю в благодарность - твою
унылую рожу? Мямля, размазня ты эдакая!
Если бы ты хоть учился как положено! Да нет, куда там! Месье
откладывает свои экзамены, прогуливает семинары и просиживает штаны во всех
кафе Ситэ. Да еще пьянствует там вдобавок. И с кем, я вас спрашиваю? С
такими же бездельниками, как он сам, со всякими паразитами, неудачниками и
болтунами. Хорошенькая компания, ничего не скажешь! А что же твои учебники,
твои лекции, твоя хваленая латынь? Пшик! Вместо занятий месье гуляет
напропалую, месье разглагольствует в кафе, месье кропает стишки. А я что
делаю в это время? Я работаю, как проклятый, я вкалываю, я тружусь, да, да,
сударь мой! Я бегаю по больным, там оперирую, тут консультирую, да еще
изволь возиться с бумажками, заполнять эти чертовы медицинские страховки и