"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

Наступило 20 декабря - читатель вскоре поймет, почему я с такой
точностью помню это число, хотя вообще у меня всегда была плохая память на
даты. Но в этой я уверен, как и в том, что не забуду до самой смерти - я
говорю это без иронии - ни единого из событий последующих дней. Тот день
был ясный и тихий, природа как будто затаила дыхание в ожидании праздника.
Снег озарял комнаты своей белизной, и в этом белом свете мысль моя работала
с удивительной четкостью. Блаженный хмельной восторг не проходил. Он еще
усилился к полудню: меня словно приподнимало над землей, бросало в
трепет... Я заканчивал свою проповедь. К середине дня я был готов
перечитать ее; за последние два часа я все острее, почти до изнеможения,
ощущал, что мысль моя близилась к апогею, по мере того как продвигалась
работа и все ослепительнее становилась белизна снежного света.
Итак, мне предстояло перечесть готовый текст. Обычно я принимаюсь за
эту часть работы не без внутреннего беспокойства. Когда я перечитываю
написанное мною, все кажется мне бессвязным, слабым, беспорядочным, и я
просиживаю долгие часы, иногда ночи напролет, пытаясь воплотить свои мысли
на бумаге. Но в этот день впервые жизни я перечел свои листки на одно
дыхании; мне не понадобилось ничего менять, разве что внести несколько
небольших поправок. Сделав это, я принялся перечитывать проповедь снова, на
сей раз вслух, дабы убедиться, какое впечатление она произведет на
собравшихся. Я с головой ушел в работу. Мне не сиделось, и я встал,
продолжая читать громким, подрагивающим от возбуждения голосом. Я шагал
взад и вперед по комнате, помню даже, что в какой-то момент, увлекшись,
подкрепил свою речь ударами кулака по косяку оконной рамы, при этом я,
поглощенный моей проповедью, даже не видел, что творилось за окном.
И вдруг я остановился, охваченный чувством необъяснимой тревоги;
ощущение было особенно жутким оттого, что - я горечью осознал это -
последние месяцы я прожил в безмятежном покое. Должно быть, так страдают -
это я понимаю теперь - выздоравливающие, с ужасом чувствуя приближение
рецидива, когда открывшаяся рана или затаившийся недуг вновь пронзают
зловещей молнией боли. Прошло несколько секунд - или минут, теперь мне было
страшно; страх сковал меня, лишил дара речи. Я стоял, остолбенев. Листки
выпали у меня из рук, и в тот же миг я будто очнулся. Я вздрогнул,
обнаружив, что переулок уже потонул в вечернем сумраке. Я обернулся, но
вместо того, чтобы броситься в комнату, разрушить злые чары, приковавшие
меня к окну, так и остался стоять, не в силах сделать и шагу, настолько
потрясло меня то, что я увидел: в нескольких шагах от меня, на низком
диванчике у стены сидела Женевьева; ее запрокинутое ко мне лицо, освещенное
скудным светом, еще лившимся из окна, странно блестело и было очень бледно,
приоткрытый рот, из которого не вырывалось ни звука, казался на нем черной
трещиной, при виде которой острая жалость пронзила меня. Я заметил, что она
вся дрожит. Страх отпустил меня. В какую-то долю секунды я понял, что
Женевьева вошла в комнату, когда я в упоении читал мою проповедь, и одна
только сила моих слов привела ее в такое состояние. Я зажег лампу, закрыл
ставни, подобрал листки, которые выронил, когда на меня нашло помрачение, и
сел рядом с ней на диванчик. Лампа прогнала грязно-белые вечерние отсветы,
теплое сияние наполнило комнату, согревая нас. Женевьева, однако, все еще
дрожала, ее колотил озноб... Мало-помалу она успокоилась, и некоторое время
мы разговаривали так, будто ничего особенного не произошло.
То, что случилось потом, я едва могу описать - я хочу сказать, что,