"Жак Шессе. Исповедь пастора Бюрга " - читать интересную книгу автора

тошнило. Колокола звонили с рассвета; довольно рано к ним присоединился хор
катехуменов на улице и веселый гомон праздничных дней. Я с трудом поднялся
на кафедру; голова у меня пошла кругом при виде множества лиц, освещенных
пламенем свечей, - фигуры, ряды скамей и ниши тонули в сумраке. Была ли
Женевьева в этой толпе? Я плохо различал лица, но, когда все садились,
увидел Н. на первой скамье в центральном ряду: он смотрел на меня, жесткий
рот кривился в презрительной ухмылке. О злоба людская, воскликнул я про
себя и тотчас устыдился своей мысли: о моей собственной низости напомнила
мне сцена поклонения волхвов, когда мой взгляд, оторвавшись от жестокого
лица Н., упал на ясли у подножия ели. Стыд волной захлестнул меня. Весь
дрожа, я схватился за свои листки. Ибо злодей, говорил я себе, читая первые
фразы проповеди, нечестивец, исчадие дьявола - это тот, кто обманул доверие
своей паствы, опозорил свой сан и вверг чистое дитя в пучину страдания... В
эту минуту я отдал бы все на свете, лишь бы принять заслуженную кару и
искупить свою вину самыми строгими епитимьями. На мгновение, когда одна
мелодия органа плавно сменилась другой, мне захотелось признаться во всем
сейчас же, открыть толпе всю мерзость моего поступка и броситься к ее
ногам, моля о прощении. Но с беспощадной ясностью я понял, что не вправе
этого сделать, что слишком легко и подло было бы спасти себя, смутив души
всех этих людей в светлый день праздника. Потом, когда мальчик читал из
Евангелия о Вифлееме, в голове у меня помутилось от горя и усталости, и
лица передо мной превратились в блестящие белые черепа, я увидел
отвратительное зрелище: толпу ухмыляющихся мертвецов - они явились сюда по
приказу Господа свершить надо мной суд. Да, так оно и было. Я стоял, как
паяц, перед улюлюкающей толпой. Каждый знал о моей гнусности. Навсегда я
останусь пленником этого оссуария и всегда буду чувствовать кожей леденящее
дыхание, смешки, эту холодную слизь, в которой скопилось столько ненависти.
К концу моей проповеди я был на грани безумия, ноги подкашивались,
неотвязная боль стучала в висках, все плыло перед глазами. Пение, снова
орган... Колокола зазвонили вовсю, толпа зашевелилась, медленно потекла к
выходу; в открытую дверь храма врывалось солнце, свежий воздух, уличный
шум. Группа прихожан окружила меня и долго не отпускала; мой блуждающий
взгляд и выступившие на лбу капли пота приписали, должно быть,
воодушевлению: я видел вокруг себя улыбающиеся лица, люди благодарили меня,
тепло жали руку. Я отклонил несколько приглашений к обеду. Наконец я
остался один. Поручив неф заботам привратника и ребятишек, которые уже
гасили свечи и убирали ветки, я тоже направился к дверям; сердце мое бешено
колотилось: быть может, удастся увидеть Женевьеву, даже поговорить с ней...
Люди стояли группками, болтали, весело поздравляли друг друга. Н. исчез, и
Женевьевы нигде не было видно. Холодный, чистый воздух приободрил меня: так
палачи дают жертве глоток воды между двумя пытками. Снег блестел под лучами
солнца, на небе - ни облачка... И вправду, день выдался прекрасный. Помню,
что, перед тем как упасть, я поднял голову, привлеченный пролетавшим
самолетом, искрящимся в ярком свете, - тут все заколыхалось (видимо,
усталость моя достигла предела), и я осел на землю. Очнувшись, я увидел
склонившихся надо мной двух прихожан, которые пытались поднять меня. Кто-то
уже нес мне коньяк из соседнего кафе, кто-то отряхивал мое платье, кто-то
предлагал позвать врача... Я повернулся к ошеломленной группке спиной,
кинулся прочь и заперся в доме.