"Эдуард Шим. Ребята с нашего двора (современная повесть в нескольких незаконченных историях) " - читать интересную книгу автора

у ней из рук. Все было в какую-то долю минуты.
- Не обижайся, Григорий Иваныч, прости...
- Я бы за всех работал, - сказал Суетнов. - Один бы воевал за всех.
Такое у меня в душе кипит. Двадцать лет пройдет - не успокоюсь, не отойду...
Мать стояла, прижав к губам уголок своего черного полушалка. Она была
совсем высохшая. И полушалок на ней был старушечий, заношенный, пыльный, и
костлявая рука была сухая и легкая, и лицо с выступающими скулами, с
обтянувшимся лбом, с тонкой вощаной кожей было иссохшим.
- Поедешь? - спросил Суетнов.
Она молчала.
- Не как председатель приказываю. Как человек прошу... Как друг Степана
твоего - прошу.
Она молчала.
- Даша!
- Кабы не сказал про Степана, - сказала мать, - может, поехала бы... Я
Степану обещала... детей сберечь. Заклинал он меня, в каждом письме про них
спрашивал... Любил очень. Не поеду я, Григорий Иваныч. Не проси. Если не
полегчает младшенькому - в больницу его понесу.
В пустой тишине заскрипела калитка. И мать, и председатель, и Санька
обернулись. Обернулись безотчетно и все-таки с облегчением; всем было ясно,
что разговор кончен, только каждый - и мать, и председатель, и даже Санька -
боялся признаваться в этом. После разговора как будто затянулся невидимый
узел, не отпускавший их. И нужен был кто-то чужой, посторонний, чтобы
развязать узел.
На двор вошли трое ребят. Они были в обыкновенной одежде и выглядели
обыкновенно, только Санька сразу понял, что они городские, детдомовские. На
городских даже обыкновенная одежда казалась чудной и все было не как у
людей.
- Вам чего? - нахально и грубо спросил Санька с тем выражением, с каким
в деревне все разговаривают с цыганами и побирушками.
- Хлеба не продадите? - спросил один из троих.
- Нету! - закричала мать. - Ничего нету! Нагнали вас, икуированных, а
тут самим жрать нечегоСтупайте прочь! - И торопливо побежала в избу, не
оглядываясь, и дверью хлобыстнула так, что закачался деревянный желоб под
стрехой.
Суетнов исподлобья смотрел на детдомовских, потом повернулся и тоже
пошел со двора, и тоже в сердцах пихнул ногой калитку.
Детдомовские ждали терпеливо. Один был худой, очень длинный, с той
прозрачной бледностью в лице и руках, какая бывает у картофельных
проростков, вытянувшихся в погребе. Второй был тоже худ, но зато приземист,
широк, и было в нем что-то нервное, упрямо-драчливое, отчаянное. Третий,
чернявый, не то еврейчик, не то цыган, был в очках и стоял позади всех,
побаиваясь.
- Ну, чего ждете? - еще грубей и нахальней крикнул Санька.
- Хлеба!
- Сказано вам!
- Так везде говорят, а после все-таки продают.
- А деньги есть?
- Вот... - Один из них, приземистый, протянул деньги, зажатые в кулаке.
- Дурак, - сказал Санька. - Легко отдаешь. А если я отберу эти деньги?