"Петр Ширяев. Внук Тальони " - читать интересную книгу автора

дней, почти интуитивно, угадал характер кобылы и ее особенности и установил
тот план работы, который как раз и требовался для Лести. Ремесло поднялось
до искусства. К концу третьей недели Лесть нашла свои идеальные формы.
Лутошкин отправил Бурмину письмо, прося разрешения записать кобылу на приз.
Бурмин ответил телеграммой:
Скоро сам прибуду в Москву. До моего приезда не записывать. Аристарх
Бурмин.
Для Лутошкина и всей его конюшни потянулись томительные дни. Васька и
Павел вели нескончаемые споры о том, в какой группе и с какими лошадьми
поедет Лесть.
Филипп слушал и важно молчал, а иногда подходил к спорившим и, смотря
на крутощекое Васькино лицо, изрекал:
- Не с твоей физикой об этаких спидах[17] разговоры разговаривать!
Васька сконфуженно умолкал, убитый незнакомым словом, значение которого
Филипп никогда не хотел объяснить. После вечерней уборки Васька и Павел по
очереди ходили в трактир Митрича; Павел - просто попить на свободе чайку,
поболтать с приятелями из других конюшен, а Васька - с тайной надеждой
оказаться свидетелем другого такого же спора, как тот замечательный спор
Филиппа Акимыча с Синицыным. Когда присутствие Васьки в трактире совпадало с
присутствием там Девяткина, Васька старался сесть поближе к его столику и
весь вечер не отрывал широких глаз от сутулого старика с мохнатыми бровями.
- Э-эх, и де-енег у него-о-о! - рассказывал он Павлу, возвращаясь в
конюшню. - Вытащил кошелек, а там все тыщи, все тыщи - полно! Вот если б
потерял, а? А я бы поднял, а?.. Половину бы на кобылу поставил против
Синицына. А ты, Пашка, поставил бы?
Прошла неделя, другая и третья - Бурмин не приезжал. Записать Лесть на
приз без него Лутошкин не решался, зная взбалмошный и самолюбивый его
характер. И нервничал и злился. Подходя к большому зеркалу в столовой, он
всматривался в сухое, острое лицо, отраженное зеркалом, и криво усмехался:
- Конюх - и больше ничего!
В одну из таких минут Лутошкин не выдержал и написал Бурмину резкое и
страстное письмо:
"...я рассчитывал ехать на приз в начале апреля и сообразно с этим
приготовил кобылу. Ваш ответ, запрещающий записку, и промедление с приездом
нарушают расчеты наездника и ставят его в дурацкое положение. У каждого
наездника есть также свои соображения, как и у владельца, с той только
разницей, что соображения наездника имеют в виду главным образом успешное
выступление лошади, а владелец часто преследует иные цели. Вы, Аристарх
Сергеевич, не можете не знать, что удачный бег складывается не одной только
резвостью рысака, но и настроением, душевным состоянием наездника: наездник
не кучер и не извозчик. Наездник создает класс лошади, из грубого сырья
делает формы, создает рысака. Как наездник, я отвечаю за вверенную мне
лошадь, я отвечаю за успех и неудачи, а поэтому я же и должен распоряжаться
ею в смысле права записи по моему усмотрению на приз..."
Ровно через неделю пришел ответ на это письмо, в необыкновенно длинном
и узком конверте с дворянской короной и инициалами.
"Любезнейший Олимп Иванович! - писал Бурмин бисерными строками. - Ваше
письмо доставило мне истинную приятность столь редким в наше время сознанием
долга и ответственности, возложенных на наездника владельцем вверенной ему
лошади. Это похвально и делает Вам честь. В сем сознании - верный залог