"Йозеф Шкворецкой "Легенда Эмеке"" - читать интересную книгу автора

и черных службах, но живет на земле, ест овечий сыр и пьет молоко, спит в
деревянной хижине, и хотя верит в некоторые приметы, не связывает их ни с
Наивысшим, ии со Злом; и однажды в жизни его охватывает неодолимая
страстная тоска, и он идет и поет какую-то отчаянную, страстную, ровную и
немодулированную, громкую песню на своем ровном и сладостно суровом языке,
и находит себе подругу, и с нею рожает сыновей-пастухов, и живет дальше в
заботах о сыре и сыворотке, с вечерним огнем, в запахе кожи и древесного
угля в своей хижиие. И тут я подумал, как эта вульгарная фраза развратного
учителя, словно по волшебству высвободила ее из призрачного мира психики,
и что эта вот песня возникла из глубокой телесности, которая в ней есть;
но я знал, что это вызвано было только фразой учителя, не им самим, и
вдруг понял этот катарсис, к которому вела ее драма - что Злом в её жизни
был тот скотоподобный сорокапятилетний хам, хозяин отеля и имения, который
загнал ее во власть неуверенных теней, в тот нереальный, но грозный мир
представлений, и сейчас она ищет Наивысшего, Добро, Любовь, душевную, не
телесную, божественную любовь, но достаточно немногого, и вся эта
извращенная символика подозрительных метафизических еженедельников может
странным, непонятным, или, точнее - более чем понятным переворотом души
встать с головы на ноги; что тем Добрым и Наивысшим с таким же успехом
могу быть и я сам, что им, возможно, уже являюсь, хотя она еще не
призналась себе в этом, может быть, даже и не знает этого, но я уже живу в
тех ее глубинных, неизвестных подвалах подсознания; что я им, по крайней
мере, становлюсь, и мог бы сейчас сразу изменить этот человеческий случай,
эту легенду, мог бы действительно стать Наивысшим, Создателем, и сотворить
человека из этой прекрасной тени, уплывающей медленно, но уверенно во мрак
безумия; что это мозг еще пока (но уже недолго)
способен вернуться из тупика нереальных представлений, за которыми
идет, и выйти снова на уверенную дорогу конкретных вещей; но уже недолго,
уже скоро он растворится в сумраке тех облаков, что оторвались от твердой
почвы и летят по собственным законам, больше не зная закона притяжения и,
значит, ничего того, что из этого основного закона вытекает; у них своя
собственная истина, которая не есть ложь, ибо это просто иной мир, и между
ним и нашим миром невозможно взаимопонимание, и девушка превращается в
женщину, женщина в старуху, и замыкается в этом мире, постепенно
опутываясь сетью морщин, и лоно ее вянет впустую, а душа постепенно
заполняется трухлявой литанией старческих голосов в готическом сквозняке
лестницы с этого света к тому, другому, о котором мы не знаем ничего и
который, вероятно, ничто.
"Колоссалъно, барышня!" - воскликнул учитель, когда она закончила, и
зааплодировал. - "А теперь выдайте какой-нибудь чардаш, а?" Она
засмеялась и действительно заиграла чардаш, подчеркивая ритм всем телом;
глаза ее сверкали, но без того горячечного блеска, как перед этим в углу,
облицованном деревом.
Учитель отступил от рояля и начал вытанцовывать дилетантское подобие
чардаша, завизжал (но совсем мимо ритма, и затопал тоже не в такт), и Эмке
начала петь, а учитель смешно крутился на паркете перед роялем, и ее пение
собрало группку отдыхающих, которая до этого играла во французскую почту,
и спортивного вида молодых людей и девушек из пингпонгового зала; забава
разрослась, я вынужден был сесть к роялю и наигрывать шлягеры, а несколько
молодых людей и учитель с Эмёке начали танцевать. Эмке изменилась,