"Юлия Шмуклер. Музыкальный момент (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

которая теперь могла только испортить мои паузы-вздохи - вот до чего она
меня довела, эта мышка.
И когда я через неделю сыграла мышкину науку учительнице, та прямо
окосела от изумления, и говорила "ребенка подменили", "какое чувство" и
прочие глупости. И тогда, вдохновившись, я сыграла для её собаки Гайдна -
по моим понятиям, они как раз подходили друг к другу. И пес вилял хвостом,
и учительница сама напевала и отбивала рукой такт, и такая шла у нас
развеселая музыка, что мы играли и играли это рондо без конца, благо
Гайдн, будто предвидя такое наше желание, через каждые восемь тактов
наставил знаки повторения.
В конце учительница воздела руки и сказала, что должна показать меня в
музыкальной посоле. "Ага!" - подумала я злорадно, и хотела уже, с
налившимися кровью глазами, как бык, броситься на клавиатуру - стоп, мышка
не позволяет. Вот так она постепенно сделала из меня человека, так что
даже слесарь-сосед приходил благодарить за игру; даже Бенцион заметил и
застенчиво сообщил, что теперь "засыпаес, мол, как на твавке" - из чего
следовало, что раньше он всё-таки страдал, но не мешал мне свободно
волеизъявляться.
И тогда в благодарность я рассказала ему о мышке, и стала прыгать, как
она, сделав пальцами рожки вместо ушек. И уж не знаю как, но я запрыгала
под кровать, где с удивлением уставилась на пыльный пол и старое ржавое
корыто - и когда я несколько смущенно вылезла оттуда, Бенцион сидел и
ждал, развесив губы, и его голубые глаза были подернуты пленкой идиотизма.
Как мог такой глупый человек делать какие-то там гешефты - ума не
приложу; наверное, ему Варнавицкий помогал. До знакомства с Бенционом я
считала, что все евреи -- умные; среди них было много великих людей и сам
Бизе, говорят, тоже был из наших. Шутка ли дело - "Кармен"! Я давно уже
умоляла учительницу подпустить меня поближе к этому произведению, и она
обещала подумать, если я буду хорошо вести себя.
И в тот день, когда она выдала мне переложение арии тореадора (который
по-французски пел, оказывается, не "Смелее в бой!", а, наоборот,
"Берегись!"), я в таком восторге понеслась домой, что, встретив во дворе
Андрюшку, который ходил и носил на палке старый рваный презерватив,
утверждая, что это специально еврейский - доставила себе удовольствие и
вздула его как следует, оттаскав за волосы, а палку поломала и выбросила.
После чего Андрюшка, размазывая сопли, побежал домой жаловаться, а я тоже
рванула восвояси, как бы чего не было - размышляя на тему о том, чего это
они все помешались на евреях, даже удивительно.
И вечером, когда меня послали за хлебом в булочную, повторилась та же
история.
Около кассы стояла круглая, средних лет тетка в платочке и вздымая
руку, как Владимир Ильич на броневике, призывала уничтожать евреев, где
только можно.
"Облепили, паразиты, сил нет! - кричала она. - А мы все терпим и
терпим!"
Навстречу ей медленно двигалась молчаливая, уставшая за день работы
очередь; я шла боком, как краб, чтобы она не увидела моего лица и думала,
что хоть один, кто-нибудь мог сказать что-нибудь. Но они все молчали, и
тогда, выбравшись на улицу, я придумала, что войска Эгмонта уже окружили
город и скоро тетку будут судить. Вот он стоит, Эгмонт, в длинном плаще,