"Юлия Шмуклер. Автобиография" - читать интересную книгу автора

пускались в ход, вознося на вершину счастья. Иногда я даже чувствовала,
что они по делу останавливаются - там созревало что-то - но механизм был
еще слишком шаткий, чтобы я относилась уравновешенно. Для поднятия духа я
говорила себе такие подкрепляющие фразы, чуть не вслух - и, как ни
странно, это действовало. Одна, помню, была: "ничего не поделаешь, надо
жить дальше". Мне было слишком тяжело, чтобы я получала от творчества
наслаждение - но я чувствовала, что мои мучения правильные. Ногу отсидишь
- и то колет, а тут я голову засидела. Зато каждый день я была чуточку
другая, как мой сын, которому исполнилось два года и он говорил прекрасный
стишок: "Джеймс-Джеймс, Моррисон-Моррисон, а попросту маленький Джим,
смотрел за упрямой, рассеянной мамой лучше, чем мама за ним". Тогда это
было неправдой, потому что я вкладывала в него уйму времени и сил, но
сейчас это сильно смахивает на истину. Самое удивительное, что в это время
Бог контрабандой появился у меня дома, во всех вопросах, связанных с
безопасностью маленького Джима. Мы все Кощеи, у которых жизнь заключена в
иголке, а иголка не лежит спокойно в яйце и утке, а бегает неизвестно где
на своих тоненьких ножках. Сохранять в таких условиях целостность
мировоззрения могут только лекторы по антирелигиозной пропаганде.

Я заметила, что во время наших научных разговоров мы с мужем говорим на
каком-то птичьем языке и понимаем друг друга с полуслова. Язык книг рядом
с ним выглядел, как казенная официалыцина, вроде газет. Мне пришло в
голову, что в нем, как и в газетах, надо читать между строк. Мои
вероятности вели себя как живые, и где-то в сухих определениях скрывались
свойства их характера. Я снова схватилась за книжки - но теперь уже в
самом жесте была бесцеремонность - и стала нахально просматривать их по
диагонали, сопровождая процесс нелестными замечаниями относительно
догматизма определений и фарисейства доказательств. Я вела себя как бывший
раб, ставший господином и хотя таких вещей "не может носить земля", как
сказано в библии, в условиях книжного террора, продолжающегося и по сей
день, это была правильная пугачевщина. Главное было сделано: я научилась
получать образ из стального текста книги.

Из статистической физики, где учебники прекрасные и по отношению к которым
всегда наблюдался респект и чтение, образы поступали непрерьшным током.
Сверхзадача перевода статфизики в математику решалась наложением этих
образов и их совмещением. Это было мучительное состояние - образы то
сливались, то распадались в разные стороны - покуда с чувством облегчения
не возникал расширенный образ, который переходил слева направо из
статфизики в математику. По этому мосту начинала поступать информация, шел
перевод, правильность которого определялась получением решения конкретной
цетлинской задачи. При этом я никогда не знала, когда я совершаю
положенную переводческую вольность, а когда подлаживаюсь под собственный
образный стиль мышления. Мне казалось, что только я одна думаю образами и
ассоциациями и что это такое мое извращение. Тот факт, что никто об этом
не говорил и не упоминал, казался мне доказательством. Про остальных я
думала, что они садятся и логически рассуждают, как в учебниках указано.
Мне не приходило в голову, что если бы так оно и было, сами авторы
учебников все открытия и сделали бы.