"Юлия Шмуклер. Автобиография" - читать интересную книгу автора

дело - народ.

На сей раз меня отстоял. А. Я. Лернер, но он больше не смог покрывать мои
прогулы, и я каждый день вынуждена была ходить на работу, где со мной
никто не разговаривал, а при встречах в коридоре глядели выше моей головы,
в стенку. Каждый чувствовал, что он защищает науку. Двое-трое смельчаков
общались на виду, рискуя репутацией, и еще один встречался тайно на задней
лестнице. Травить собаку присоединялись все новые толпы мальчиков, покуда
это не стало национальным еврейским спортом - убивать меня и не пускать в
науку. Убивали меня почему-то евреи - зато все стукачи в институте были
русские, так что злодеяния разделялись по расовому признаку. Теперь каждый
шмон мог оказаться роковым - они окружили меня со всех сторон. Люди
понимающие пока что грабили с трупа - стояла атмосфера безнаказанности.
Ученик высокоморального профессора, бойкий и жизнерадостный, в шикарном
светлосером костюме, сделал доклад по моей опубликованной работе, к
которой ему вздумалось приделать бантик, вообще не упоминая моего имени,
будто я сошла под землю. Присутствующие в зале понимали, где собака зарыта
и с интересом смотрели, что я буду делать. Сделать я ничего не могла -
потому что если бы я встала и открыла рот, я бы заплакала.

Из этого, конечно, не следует, что я не люблю мужчин; мужчины - как евреи,
среди них есть разные. Но государство ученых я объеду за три страны и
предпочту ему рабоче-крестьянскую диктатуру. Подгнило что-то в научном
братстве, с тех пор, как оно стало массовым и оплачиваемым. Советская
власть тут не при чем: совсем недавно я наблюдала подобную историю в
Тель-Авивском университете, будто поставленную по готовому сценарию, даже
с комиссией по проверке работы. Убедителен также пример Новосибирского
академгородка, где ученые, предоставленные самим себе, разделились на
касты, напоминающие индийские, установили сегрегированные рестораны для
кандидатских и докторских банкетов и насчет жратвы сорганизовались так,
что доктора получают четыре кило докторской колбасы] в месяц, а кандидаты
- только два кило краковской. Если бы Гаусс и Гиббс увидели такую картину,
они легли бы обратно в гроб.

Но есть у меня и противоречащий пример, который я сейчас приведу. В самое
мрачное время моей травли, когда я уже ходила, глядя носом в землю, в
конец опустившемся пальто и никто не хотел одолжить мне трешку до получки,
в институте было высказано авторитетное мнение, что мне надо запретить
заниматься статфизикой. Тут уже я взвилась. Теперь меня можно было на
костре за статфизику сжигать - я бы не отреклась. Огромный мотор
противостояния вступил в действие, и я кинулась работать. Никогда бы я не
продвигалась так быстро, если бы не ненависть к моим мучителям. Я
ковыляла, как калека, по дороге, припадая на одну ногу и волоча за собой
деревянную другую - но с устрашающей скоростью. Цивилизация опять
заговорила жалобно, и я возмущалась, что эти бандиты не дают мне помочь
ей. Физически они меня все-таки доконали: так как я занималась по ночам,
когда в доме спали, а днем подвергалась сидению на работе и облаве, то это
получался хороший компот. Через год такой жизни у меня начались перебои
сердца, я стала опухать, как бродяга и доходить по другим направлениям.
Когда меня подобрал замечательный математик И. И. Пятецкий-Шапиро (через