"Юлия Шмуклер. Автобиография" - читать интересную книгу авторапредставление и попросил толмача перевести. Толмач очень толково изложил!
суть дела. Меня спросили, правильно ли - и я сказала "да". После этого началось народное ликование - меня никто ни о чем не спрашивал, они сами сообразили и вывели - Пятецкий пожал мне руку, как шведский король, а я была в мелу и счастьи. Этот доклад запомнился мне концом моей математической карьеры, и я очень рада, что он был такой театральный. Практическим результатом моего открытия явилась премия, сто пять рублей, которую мне выдали в институте. Пальто посмотрело на меня загибающимся взглядом: оно больше не могло. В нем появилась какая-то отрешенность; иногда оно просто раскидывало руки и отказывалось закрываться. Я попрощалась с ним в теплых выражениях - восемнадцать лет оно обеспечивало единство моей личности в сложных и трудных условиях - и выпорхнула из него в длинном, шикарном и коричневом. Когда я явилась в институт, вахтеры меня не узнали. Вместе с пальто старая жизнь стала быстро закругляться и заканчиваться. Я написала диссертацию, куда детальное равновесие не вошло, чтобы оно не отвлекало внимания от статфизики. Я собрала все, что сделала, в одну большую статью и отправила ее в Америку. Мы разошлись с мужем, в лучших традициях, как герои Чернышевского, сопроводив выражениями признательности с обоих сторон. Как первый хирург, он стоял над моим интеллектуальным трупом и держал его на искусственном дыхании до тех пор, пока не вступили в строй мои системы. Такие услуги не забываются. И, наконец, я послала за вызовом в Израиль. Главной причиной, по которой я хотела уехать, были лагеря. Я не могла оторвать от них глаз, как от пропасти. То и дело нога туда скользила - когда в состоянии аффекта я несла крамолу заведомым стукачам или ввязывалась в антисемитские потасовки в автобусах, где тоже говорила что угодно. Мне казалось, что я задохнусь, если не дам себе волю. Но дома я жестоко грызла себя за глупость. Глупо было идти в лагерь, когда я ничего не понимала в том, что делалось вокруг: ни в отношении народа к режиму, ни в отношении народа к собственной интеллигенции, ни в отношении народа и интеллигенции ко мне. Чуть только я начинала рассматривать эти понятия ближе, все они, кроме "меня", распадались на группки, группочки людей, каждая со своими подсознательными целями, ничего общего не имеющими с декларированными. И до выяснения вопроса, кто такая для них "я", не было ни малейшей охоты класть вполне ощутимую реальность, "меня", на их покосившиеся алтари. Но самосудом я себя карала за подлость. Порядочные люди сидели в лагере, а кто не с ними, тот против них. Я очень мучалась своей подлостью и чувством вины перед лагерниками и самосажавшимися демократами, но при одном взгляде на ребенка эти мучения казались мне ребячеством. Более того, при посадке я сломалась бы и раскололась, и вместо героизма получился бы идиотизм и позор. А раскололась бы я обязательно - достаточно было бы только намекнуть, что что-то может случиться с ребенком. Поэтому, когда один мой знакомый сказал, что нельзя быть такой свиньей, чтобы ничего не делать против режима, я ему ответила, что нельзя быть и таким дураком, чтобы идти |
|
|