"Юлия Шмуклер. Автобиография" - читать интересную книгу автора

богатыря я знала просто так. На что сфинкс, все так же рабоче-крестьянски
улыбаясь, сказал, что мест нет - и отказался спрашивать дальше.

Меня это почему-то крайне поразило. Все так же нелогично я легла на диван
и принялась поливать его дермантинную обивку своими слезами. Но когда
сроки собеседований стали кончаться, я вскочила и с присущей евреям
живучестью побежала туда, где еще было место - на доменный процесс, в
сталеварейный институт. Свет не видел такого отсталого доменщика в таком
художественном пальто; но когда у них начался шамотный кирпич, я
почувствовала, что умираю. Я не могла вынести буквально ни одного слова
про шамотный кирпич, и собрав остатки сил, сбежала от них в
железнодорожный, на электровозы и трехфазный. Это тоже были серные муки,
осложненные моей полной неспособностью понять, что такое трехфазный ток:
раз в учебнике дро электричество было сказано "если взять стеклянную
палочку и потереть ее о шелк...", то я никак не могла сообразить, сколько
палочек надо взять и обо что тереть, чтобы получить трехфазный.

Сие серное бытие определило мое фосфорное сознание таким образом, что в
нем зашевелились проклятые вопросы: что это за режим, которому я нужна в
железнодорожниках и не нужна в биологах? Откуда этот социализм берется на
нашу голову? Меня волновала не партия, а народ, так сказать, по отношению
к которому я испытывала смутный пиетет, как Васисуалий Лоханкин с его
сермяжной и посконной правдой. Не умея выразить этого чувства словами, я
никогда не знала, что делать с зимними пьяными - то ли звать милицию,
чтобы они не замерзли, то ли спасти от вытрезвителя и оставить лежать на
снегу. Одного я подняла вертикально, и, прислонив к стеночке, держала до
тех пор, пока он не начал поливать евреев - и когда он дошел до Гитлера, я
его отпустила. Я видела, что у этого социализма антисемитское и
хулиганское лицо, и к тому же победившее, что очень плохо - но не могла
понять, чьи черты я вижу.

Скоро я нашла других вопрошающих братьев-железнодорожников, и мы начали
разбираться вместе - читая для этого почему-то тех же классиков
марксизма-ленинизма и желтого, потрепанного Каутского, хранившегося в
подполье, в дачном нужнике. За Каутского сажали - хотя чем он отличается
от Владимира Ильича, сейчас не скажу - но в Университете пачками летели
из-за этого Каутского, а нас спасало только то, что мы были в стороне от
столбовой дороги студенческих посадок и не обзавелись провокатором. Конец
тем не менее был неминуемый: мы были агнцы невинные, и всего лишь читали
оболванивающую литературу более раннего периода, вроде как впадали в
староверскую ересь с двумя перстами - но в стране, где за чтение сажают,
за коллективное сажают тем более. Мы готовились к посадке и репетировали
разговоры со следователями - и через несколько лет такой жизни я от страха
была, как выжатый лимон, ничего ни в чем не соображала и не хотела
соображать: лагерь стоял в конце каждой тропки. Я только выучила
английский, который успокаивал мне нервы. Меня гораздо больше беспокоило,
что у меня нет лагерной профессии, которую я нелогично боялась приобрести,
чем забытая биология, казавшаяся детским сном. В социализме я так и не
разобралась, но его практическая форма приобрела для меня мертвенное лицо
убийцы, с которым разбираться нечего, а надо драпать при первой