"Михаил Шолохов. Тихий Дон (книги 3, 4)" - читать интересную книгу автора

карболки... Изредка приходила Ольга Николаевна. Щеки ее отсвечивали
зеленоватой желтизной. Траур усугублял невыплаканную тоску опустошенных
глаз. Листницкий подолгу глядел в ее выцветшие глаза, молчал, стыдливо,
воровски прятал под одеяло порожний рукав рубашки. Она словно нехотя
спрашивала подробности о смерти мужа, взгляд ее плясал по койкам, слушала
с кажущейся рассеянностью. Выписавшись из лазарета, Листницкий пришел к
ней. Она встретила его у крыльца, отвернулась, когда он, целуя ее руку,
низко склонил голову в густой повити коротко остриженных белесых волос.
Он был тщательно выбрит, защитный щегольский френч сидел на нем
по-прежнему безукоризненно, но пустой рукав мучительно тревожил -
судорожно шевелился внутри его крохотный забинтованный обрубок руки.
Они вошли в дом. Листницкий заговорил, не садясь:
- Борис перед смертью просил меня... взял о меня обещание, что я вас не
оставлю...
- Я знаю.
- Откуда?
- Из его последнего письма...
- Желание его, чтобы мы были вместе... Разумеется, если вы согласитесь,
если вас устроит брак с инвалидом... Прошу вас верить... речи о чувствах
прозвучали бы сейчас... Но я искренне хочу вашего благополучия.
Смущенный вид и бессвязная, взволнованная речь Листницкого ее тронули:
- Я думала об этом... Я согласна.
- Мы уедем в имение к моему отцу.
- Хорошо.
- Остальное можно оформить после?
- Да.
Он почтительно коснулся губами ее невесомой, как фарфор, руки и, когда
поднял покорные глаза, увидел бегущую с губ ее тень улыбки.
Любовь и тяжелое плотское желание влекли Листницкого к Ольге. Он стал
бывать у нее ежедневно. К сказке тянулось уставшее от боевых будней
сердце... И он наедине с собой рассуждал, как герой классического романа,
терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства, которых никогда и ни
к кому не питал, - быть может, желая прикрыть и скрасить ими наготу
простого чувственного влечения. Однако сказка одним крылом касалась
действительности: не только половое влечение, но и еще какая-то незримая
нить привязывала его к этой, случайно ставшей поперек жизни, женщине. Он
смутно разбирался в собственных переживаниях, одно лишь ощущая с
предельной ясностью: что им, изуродованным и выбитым из строя, по-прежнему
властно правит разнузданный и дикий инстинкт - "мне все можно". Даже в
скорбные для Ольги дни, когда она еще носила в себе, как плод, горечь
тягчайшей утраты, он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову, желал
ее, желал исступленно. Бешеной коловертью пенилась жизнь. Люди, нюхавшие
запах пороха, ослепленные и оглушенные происходившим, жили стремительно и
жадно, одним нынешним днем. И не потому ли Евгений Николаевич и торопился
связать узлом свою и Ольгину жизнь, быть может, смутно сознавая неизбежную
гибель дела, за которое ходил на смерть.
Он известил отца подробным письмом о том, что женится и вскоре приедет
с женой в Ягодное.
"...Я свое кончил. Я мог бы еще и с одной рукой уничтожать
взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый "народ", над участью которого