"Борис Штерн. Второе июля 4 года С.Моэм в переводе Б.Штерна" - читать интересную книгу автора

рассказе не должно быть ничего лишнего.

"Все, что не имеет прямого отношения к теме, следует беспощадно
выбрасывать, - писал он. - Если в первой главе у Вас на стене висит ружье,
в последней оно непременно должно выстрелить".

Это замечание кажется вполне справедливым, как и требование, чтобы
описания природы и персонажей были краткими и по существу. Сам он владел
искусством с помощью двух-трех слов дать читателю представление, скажем, о
летней ночи, когда надрываются в кустах соловьи, или о холодном мерцании
бескрайней степи, укутанной зимними снегами.

Это был бесценный дар. Его возражения против антропоморфизма меня
[Моэма] убеждают меньше.

"Море смеялось, - читаем мы в одном из писем Чехова [о рассказе его
молодого друга Алексея Пешкова-Горького]. - Вы, конечно, в восторге. А ведь
это - дешевка, лубок... Море не смеется, не плачет, оно шумит, плещется,
сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит, птички
поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное -
простота".

Так-то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу и
для нас это настолько естественно, что нужно делать неестественные усилия,
чтобы этого избежать. Чехов и сам иногда пользовался такими выражениями,
например, в повести "Дуэль" читаем: "...выглянула одна звезда и робко
заморгала своим одним глазом". По-моему [по Моэму] в этом нет ничего
предосудительного, наоборот, мне нравится. Своему брату Александру, тоже
писателю, но слабому, Чехов говорил, что ни в коем случае не следует
описывать чувства, которые сам не испытывал. Это уж слишком. Едва ли нужно
самому совершить убийство для того, чтобы убедительно описать чувства
убийцы. В конце концов, существует такая удобная вещь, как воображение,
хороший писатель умеет "влезть в шкуру" своего персонажа и пережить его
ощущения. Но самое решительное требование Чехова к авторам рассказов
состоит в том, чтобы отбрасывать начала и концы. Он и сам так поступал, и
близкие даже говорили, что у него надо отнимать рукопись, прежде, чем он
возьмется ее обкарнывать, - иначе только и останется, что герои были
молоды, полюбили друг друга, женились и были несчастливы. Когда Чехову это
передали, он пожал плечами и ответил:

- Но ведь так оно и бывает в действительности.

Чехов считал для себя образцом рассказы Мопассана. Если бы не то, что
он сам так говорил, я [Моэм] никогда бы этому не поверил, на мой взгляд, и
цели, и методы у Чехова и Мопассана совершенно различны. Мопассан стремился
драматизировать повествование и ради этой цели готов был пожертвовать
правдоподобием. [Моэм разбирает некоторые рассказы Мопассана и находит у
них мало общего с чеховскими]. У меня создалось впечатление, что Чехов
нарочито избегал всякого драматизма. Он описывал обыкновенных людей,
ведущих заурядное существование.