"Николай Николаевич Штучкин. Грозное небо Москвы (про войну)" - читать интересную книгу автора

самом же деле проще, легче замечаешь, когда отстаешь от ведущего, когда
нагоняешь его.
Полеты в боевом строю - на разомкнутых интервалах и дистанциях - у нас
еще впереди. Мы придем к ним не сразу и не по собственной воле: жизнь
заставит, боевые дела.
Пикируем. Иду с небольшим принижением сзади, наблюдаю ведущего через
крыло. Краем глаза смотрю на озеро. Вода у берега будто темно-зеленый
бархат. Вероятно, это осока. Нет, осока светлее. Тростник! Как все-таки
здесь красиво, спокойно! Даже не верится, что идет война, а мы не просто
летаем строем, а патрулируем, поджидаем врага.
До земли остается метров семьсот. Шевчук тянет самолет к горизонту,
переводит в угол набора. Земля быстро уходит вниз. Держусь нормально. Сейчас
ведущий должен пойти в левый боевой разворот.
Но что это? Он резко бросает машину вправо и, обдав мой самолет черным
дымком обогащенной смеси, уходит в сторону солнца. Первая мысль: не отстать
от него, не потерять из виду. И вторая: наш командир неправильно поступил,
развернувшись в сторону солнца. Но мое ли дело обсуждать его действия? Моя
снятая обязанность - быть рядом с ним в любую минуту, в любой обстановке.
Что Девотченко говорил?
На какую-то долю секунды, будто видение: Клин, 22 июня, мы сидим под
разлапистым деревом, около самолетной стоянки. Перед нами - Девотченко. Он
говорит: "Главное в боевой обстановке: держись своей группы. Отстал,
оказался один, считай, погиб". Я понял: это закон. Понял еще тогда, 22 июня,
а сейчас это чувствую остро, до боли в груди. Вот уж действительно, небо в
овчинку. А солнце... Оно жжет, ослепляет.
Куда же все-таки делся Шевчук? Ладонь козырьком ко лбу. Смотрю, ищу.
Бесполезно. Взгляд на землю - пусть отдохнут глаза. Секунду, не больше.
Снова - вперед. И вдруг - о радость! - вижу. Он впереди и выше. Небо сразу
стало другим: своим и уютным. И солнце стало иным: теплым и ласковым. Много
ли человеку надо, особенно летчику - увидеть ведущего...
Теперь надо догнать его, занять свое место в строю. Однако он уходит
все дальше и дальше. И выше. Нас разделяют триста, семьсот, тысяча метров.
Покричать бы ему по радио, попросить уменьшить обороты мотора, подождать,
пока не пристроюсь, но на машинах ведомых пилотов пока еще нет передатчиков,
мы работаем лишь на прием. Однако почему ведущий молчит? Выключил рацию?
Вполне вероятно. Визги и шумы в наушниках заглушают даже работу мотора. За
отключение радиостанции нас пока не ругают. Но будут. Обязательно будут. И
заставят настраивать ее перед вылетом, о шумах и визгах записывать в
специальный журнал, сообщать инженеру, говорить на комсомольских собраниях.
Даже вылетать запретят, когда неисправна радиостанция. Это будет, будет
скоро. Но сейчас, упорно храня молчание, мой ведущий постепенно уходит все
дальше и выше. Как бы не потерять его окончательно.
А где же Леонов? Впереди не видно. Быстро смотрю назад. Вижу: он сзади
справа. А Шевчук все удаляется. Напряженно следя за ним, я ни разу не глянул
в кабину, на приборную доску. Какая у меня высота?
О боже! Четыре тысячи метров! Даже несколько больше. А на двух тысячах
семьсот надо было включить вторую скорость нагнетателя. Так вот почему я так
быстро отстал от ведущего. Включаю...
"Чайка" рванулась вперед. Вижу, как отстает Леонов. Неужели не
догадается глянуть в кабину, на прибор высоты. Нет, не догадался. И вскоре