"Николай Николаевич Штучкин. Грозное небо Москвы (про войну)" - читать интересную книгу автора

почему-то выносит влево, в хвост вражеской группы. Внезапно осеняет догадка:
фашисты поворачивают назад. И верно: они в развороте. Они уже не дойдут до
Москвы. Мы заставили их повернуть.
Чувствую, как прибавляются силы, уверенность. Вот если бы завалить
одного!
Отхожу вправо. "Хейнкели" уже развернулись, но держатся в плотном
строю. Где же Шевчук? Быстро осматриваюсь. Нет, не вижу. Кручу головой,
перекладываю самолет с крыла на крыло. Не вижу. Неужели сбили? И это
предположение на какое-то время озадачивает меня.
Где справедливость, думаю я, где человечность? Как это можно, надеясь
на силу оружия, прилететь в другую страну, чтобы разбить, уничтожить
какой-то город, потому что город чужой, не немецкий. Уничтожить людей этого
города, потому что они чужие, не немцы. Сбить русского летчика, потому что
он, русский, встал на пути агрессора...
Такие мысли бродили в моей голове. Такие чувства охватили меня. Я
понимаю, что это наивно, так мыслить, так чувствовать. Наивно, неправильно.
И верно, пройдет какое-то время, и мне стыдно будет об этом вспоминать.
Стыдно перед собственной совестью, потому что в самое ближайшее время я
услышу о зверствах фашистов на нашей земле. Увижу очерк в газете - крик души
советских людей, очевидцев мученической смерти "Тани" - Зои Космодемьянской.
И увижу ее на снимке: в снегу, полуобнаженную, с веревкой на шее. Увижу и
сразу пойму, что понятия "справедливость" и "фашистский солдат" - антиподы,
несовместимые по природе своей, по сущности. Пройдет еще какое-то время, и
я, летая на штурмовку вражеских войск, увижу, как будут метаться фашисты под
огнем моих пулеметов, реактивных снарядов, пытаясь укрыться, спастись. А я
буду их бить, бить... И мысль, что я уничтожаю их, ни разу не потревожит
меня.
Решив, что Толя погиб, со злостью бросаюсь в атаку. - И чувствую, что
мне почему-то жарко. И душно. Впрочем, чему удивляться? Июль. День
солнечный, теплый. Пока догонял Шевчука, мотор перегрелся. В этом, очевидно,
все дело.
Сближаюсь, но медленно. Такое впечатление, будто не тянет мотор.
Впрочем, и это не удивительно, не так уж велико преимущество "Чайки" над
Хе-111. Не отстать бы и то хорошо. Вижу, как немцы ведут огонь. Стрелок
правофланговой машины бьет короткими очередями. Между нами - дымная цепь:
десять-двенадцать быстротающих светлых дымков и разрыв - отдых для
пулеметов. Снова десять-двенадцать, опять - разрыв...
Пора открывать огонь. Далековато, конечно, но терпения больше нет. Бью
по правой, ближайшей ко мне машине. В кабине душно и жарко. Запах гари
ударяет в лицо, но "хейнкель" не падает. Идет, как ни в чем не бывало. Надо
подойти еще ближе, однако сектор газе давно уже подвинут до упора вперед.
Внезапно мотор начинает давать перебои. Секунды - и машина как в
лихорадке. Что это? Справа по боковому капоту мотора летят какие-то хлопья.
Передняя половина капота вместо зеленой почему-то становится черной. Чернота
быстро бежит прямо к кабине, черные хлопья летят в лицо. Понял наконец: это
сгорает краска. В ту же секунду из-под приборной доски вырвались искры,
пламя лизнуло колени, правую руку. Горю! А враг уходит. В бессильной злобе
жму на гашетки. Пулеметы ревут, исходят огнем. Что толку? Фашисты уже
далеко...
Вижу: справа курсом, перпендикулярным полету бомбардировщиков, летят