"Николай Николаевич Штучкин. Грозное небо Москвы (про войну)" - читать интересную книгу автора

Миша не назвал наших фамилий, ни моей, ни Леонова, но на душе у меня
творится такое, что не выскажешь никакими словами. Лучше, если бы меня
отчитал командир эскадрильи или сам Писанко. Однако ни тот, ни другой не
обронили ни слова. Больше того, Глебов сказал: "Летай на здоровье, за одного
битого двух небитых дают". "Я теперь боевой, обстрелянный летчик", -
подумалось мне. И вдруг это бюро. А в составе бюро мои же товарищи - летчики
и техник самолета Георгий Анисин.
Замечаю, что Миша чувствует себя неуверенно. Это понятно - непросто
разбирать поступки людей, говорить об их поведении при встрече с врагом,
если сам еще не встречался. Он, очевидно, предполагает, что кто-то из нас
может подумать: а что бы ты делал, Миша, на нашем месте? Как бы ты
действовал, Миша, если немцы стреляют? Не просто ведь так стреляют, не ради
того, чтобы тебя попугать, а чтобы убить. Все бы ты правильно делал, Миша?
Но я не думаю так. Я понимаю, для чего нужно это бюро: чтобы другие не
повторили наших ошибок. Будем до конца справедливы: не так-то уж здорово мы
показали себя в бою. И что бы ни сказали члены бюро, какую бы оценку ни дали
нам как бойцам, все будет правильно, справедливо. И нечего комсоргу
стесняться. Пусть заставит нас оценить свои действия, пусть спросит, укажет.
Миша коротко вводит членов бюро в обстановку, говорит о результатах
встречи с воздушным противником. Это давно всем известно, но ему нужен
моральный плацдарм: с чего-то же надо начать.
- Будем говорить по душам, - предлагает комсорг, - откровенно.
Согласны?
Все соглашаются. А он, набирая уверенность, продолжает:
- Начистоту. И тот, кто виноват, пусть отвечает. По законам совести. -
И вдруг неожиданно, будто пошел в лобовую атаку, спросил: - Как могло
случиться, комсомолец Леонов, что ты не поддержал товарищей в этом бою?
Леонов пришел на посадку первым. Шевчук, возвратившись вторым, сразу
спросил у него: "Где Штучкин?" Взглянув на избитый самолет командира звена,
Леонов сразу все понял и сразу почувствовал себя виноватым. Факт остается
фактом: в бой не вступал. Докажи, что не трус, что не бросил в тяжелый
момент командира и товарища.
Какое-то время Леонов ждал, что я вот-вот приду на посадку, потом
перестал. С приближением вечера все больше и больше росло его беспокойство.
Он часто звонил на командный пункт и все время слышал один и тот же ответ:
"Пока ничего не известно".
Вечером Володя пришел к самолету, не раздеваясь, лег на чехол. Гнетущие
мысли не давали заснуть. "Трус... Бросил в бою товарищей", - так ему могут
сказать. Страшнее нет слов, страшнее нет обвинения! Что теперь делать? Что
говорить в свое оправдание? Нечего. С трусом никто не захочет летать. Никто
не возьмет в звено, если Шевчук от него откажется.
Так, не сомкнув глаз, Володя промучился ночь. И весь следующий день не
находил себе места. А я в это время ехал домой. Сначала на деревенской
повозке добрался до станции Ново-Петровское, оттуда поездом до Волоколамска,
затем на попутной машине. До части добрался лишь ночью.
Отдохнув немного с дороги, я пошел к самолету Леонова. Володя спал,
бледный, усталый. Видимо, уснул недавно, перед самым рассветом, когда
потянуло прохладой. Он лежал на спине в синей, застегнутой до подбородка
шинели, зябко подобрав под себя ноги. Почувствовав мой взгляд, Володя открыл
глаза, с минуту смотрел, очевидно не веря, потом вскочил, бросился мне на