"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

Он исторгает его еще раз, и еще, и еще - тонким дискантом, который
всякий раз срывается.
Но напрасно он честит насекомое на этом новом, во внезапном вдохновении
рожденном языке. В категориях тараканьего сознания нет места для таковой
тирады, и насекомое продолжает свой косой бег в угол комнаты движениями,
освященными вековечным тараканьим ритуалом.
Однако чувство ненависти пока что непостоянно и несильно в душе щенка,
при том что пробужденная радость жизни обращает всякое чувство в веселость.
Нимрод продолжает тявкать, но суть лая незаметно изменилась, он стал
самопародией и действительно пытается выразить неизъяснимую удачу столь
отменного события в жизни, в которой столько неожиданной жути и потрясающих
приключений.

Пан
В углу меж тыльных сарайных стен и пристроек был дворовый заулок,
отдаленное последнее его ответвление, замкнутое между кладовкой, нужником и
заднею стеной курятника - глухой залив, за которым уже не было выхода.
Это был самый дальний мыс, Гибралтар двора, в отчаянии бившийся головою
в тупиковый забор из горизонтальных досок - замыкающую и распоследнюю стену
мира сего.
Из-под замшелых заборных досок тянулась нитка черной, вонючей воды,
никогда не просыхающая жила гниющей жирной грязи - единственная дорога,
уходившая в зазаборный мир. Однако отчаяние смрадного заулка так долго
колотилось головой В СВОЮ огорожу, что расшатало одну из горизонтальныx
могучих досок. Мы, мальчишки, довершили остальное и вывернули, выдвинули
тяжкую замшелую доску из пазов. Так проделали мы брешь, отворили окно к
солнцу. Утвердив ногу на доске, переброшенной мостком через лужу, узник
двора мог в горизонтальной позиции протиснуться в щель, допускавшую его в
новый, продутый ветерками и обширный мир. Там был большой одичавший старый
сад. Высокие груши, развесистые яблони росли редкими мощными группами,
осыпанные серебряным шелестом, кипящей сеткой белесых бликов. Буйная и
разная некошеная трава пушистою шубой покрывала волнистую землю. Тут были
обыкновенные травяные луговые стебли с перистыми кисточками колосьев; была
тончайшая филигрань дикой петрушки и моркови; сморщенные и шершавые листики
будры и глухой крапивы, пахнувшие мятой; волокнистый глянцевый подорожник,
крапленный ржавью, выбросивший кисти грубой багровой крупы. Все это,
спутанное и пушистое, было напоено тихим воздухом, подбито голубым ветром и
насыщено небом. Лежащего на траве накрывала вся голубая география облаков и
плывущих континентов, а дышал он целой широкою картою небес. От общения с
воздухом листы и побеги покрывались хрупкими волосками, мягким налетом пуха,
шерсткой щетиной крючочков, служивших как бы для цепляния и удержания
струений кислорода. Налет этот, нежный и белесый, роднил листья с
атмосферой, придавал им серебристый, серый лоск воздушных волн, теневых
задумчивостей меж двух проблесков солнца. Одно же из растений, желтое и
полное млечного сока в бледных стеблях, надутое воздухом, гнало из своих
полых побегов уже и сам воздух, сам пух в виде перистых осотовых шаров,
рассыпаемых дуновением ветра и беззвучно вбираемых лазурным безмолвием.
Сад был обширен, расходился несколькими рукавами и мог быть поделен на
климатические зоны. С одной стороны был он открыт, переполнен молоком небес
и воздухом и небесам этим подстилал наимягчайшую, наинежнейшую, наипышнейшую