"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

бессмысленно мыча. Его почти сорокалетнее тело уже располагалось к полноте.
В организме, заплывающем жиром, измученном половыми излишествами, но все еще
переполняемом буйными соками, сейчас, в тишине этой начинала, похоже,
неспешно дозревать грядущая его судьба.
Меж тем как сидел он так в бессмысленном вегетативном остолбенении,
весь кровообращение, респирация и подспудное пульсирование соков, из глубин
его тела, потного и во многих местах волосатого, разрасталась некая
неведомая, несформулированная будущность, словно бы чудовищный нарост,
фантастически вырастающий до неведомых размеров. Он не поражался ему, ибо
уже ощущал свою тождественность с тем неведомым и огромным, что имело
наступить, и рос вместе к ним без протеста, в удивительном согласии,
оцепенев в спокойном ужасе, распознавая самого себя в тех колоссальных
выцветах, в тех фантастических нагромождениях, какие зрели перед его
внутренним взором. Один глаз его при этом слегка сдвигался кнаружи, словно
бы переходил в другое измерение.
Потом из бессмысленной этой отуманенности, из запропастившихся этих
далей он снова возвращался в себя и в действительность; замечал на ковре
ступни свои, дебелые и нежные, как у женщины, и потихоньку вытаскивал
золотые запонки из манжет дневной рубахи. Затем отправлялся на кухню и
обнаруживал там в тенистом закутке ведерко с водой - кружок тихого чуткого
зеркала, которое - единственно живое и посвященное существо в пустом
жилище - ожидало его. Он наливал в таз воды и пробовал кожей ее тусклую и
застойную сладковатую мокроту.
Долго и тщательно занимался он туалетом, не торопясь и делая паузы
между отдельными манипуляциями.
Жилище, пустое и запущенное, не признавало его, мебель и стены взирали
с молчаливым неодобрением.
Он чувствовал себя, входя в их немоту, незваным гостем в подводном этом
затонувшем королевстве, где проходило иное, особое время.

Коричные лавки
В самые краткие сонливые зимние дни, по обоим концам - с утра и
вечера - отороченные меховою каймою сумерек, когда город все глубже уходил в
лабиринты зимних ночей, надсадно призываемый недолгим рассветом одуматься и
вернуться, отец мой был уже утрачен, запродан, повязан присягой тому миру.
Лицо его и борода изобильно и дико зарастали в это время седым волосом,
торчащим неодинаковыми пучками, щетиной, длинными кисточками, вылезавшими из
бородавок, бровей и ноздрей - что придавало ему вид старого взъерошенного
лиса.
Обоняние и слух отца невероятно обострялись, а по игре немого
напряженного лица было заметно, что, пользуясь чувствами этими, он пребывает
в постоянном контакте с незримой жизнью темных закутков, мышьих нор,
трухлявых порожних пространств под полами и дымоходов.
Все шорохи, ночные скрипы, тайная и трескучая жизнь полов находили в
нем безошибочного и чуткого подстерегателя, соглядатая и пособника.
Это поглощало его настолько, что он безраздельно погружался в
недоступную всем нам жизнь, о которой и не собирался свидетельствовать.
Частенько, когда штучки незримых сфер бывали уж слишком нелепы,
случалось ему, ни к кому не обращаясь, отрясать пальцы и тихо посмеиваться;
при этом он обменивался понимающим взглядом с нашей кошкой, которая - тоже