"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

скрывается антиквариат - собрание в высшей степени двусмысленных публикаций
и приватных изданий. Услужливый приказчик отворяет все новые склады, доверху
набитые книгами, гравюрами, фотографиями. Виньетки и гравюры стократ
превосходят самую смелую нашу фантазию. Таких кульминаций испорченности,
таких измышлений распущенности мы и предположить не могли.
Магазинные барышни все чаще проскальзывают меж рядами книг, серые и
бумажные, точно гравюры, но с преизбытком пигмента в порочных лицах, темного
пигмента брюнеток, лоснящихся жирной чернотой, каковая, таившаяся до времени
в очах, нет-нет и метнется из них зигзагом лоснящегося тараканьего бега. Но
и в жарких румянцах, в пикантных стигматах родинок, в стыдных метинах
темного пушка выдавал себя тип спекшейся черной крови. Этот чересчур
интенсивной мощи краситель, этот мокко густой и ароматный, оставлял, похоже,
пятна на книгах, которые брали они в оливковые руки - прикосновения их,
казалось, пятная книги эти, сотворяли в воздухе темный дождь веснушек, струю
нюхательного табака, прах дождевого гриба с дразнящим звериным запахом. Меж
тем общее беспутство все более спускало с тормозов внешнюю
благопристойность. Приказчик, исчерпав навязчивую напористость, исподволь
переходил к женственной пассивности. Вот он уже на одном из многочисленных
диванов, расставленных среди полочных дебрей, лежит в шелковой пижаме,
открывающей дамское декольте. Барышни демонстрируют одна другой фигуры и
позиции обложечных гравюр, некоторые уже засыпают в импровизированных
постелях. Нажим на клиента ослаб. Клиент выпущен из кольца назойливой
заботливости и предоставлен самому себе. Продавщицы, увлеченные беседою,
больше не обращают на него внимания. Повернувшись задом или боком, они
замирают в арогантном контрапосте, переступают с ноги на ногу, играют
кокетливою ботинкой, пускают сверху вниз по стройному своему телу змеиную
игру членов, набрасываясь ею с небрежной безответственностью на
взбудораженного зрителя, которого как бы игнорируют. То есть, как бы
отступают, расчетливо отходят на шаг, создавая свободное пространство для
активности гостя. Воспользуемся же этой паузой невнимания, дабы избегнуть
неприятных последствий невинного нашего визита и выбраться на улицу.
Никто нас не удерживает. Сквозь коридоры книг, меж долгими рядами
журналов и старых изданий мы выбираемся из лавки и оказываемся в том месте
Крокодильей улицы, где с высокой ее точки широкий этот тракт виден почти на
всем своем протяжении до самых отдаленных незавершенных строений
железнодорожного вокзала. Стоит хмурый день, как оно всегда бывает в этой
округе, и все вокруг видится иногда снимком из иллюстрированной
газеты -столь серы, столь плоски дома, люди и экипажи. Реальность тонка,
точно бумага, и изо всех щелей лезет ее имитативность. Порою никак не
отделаться от впечатления, что лишь на маленьком клочке перед нами все
складывается в удивительный пуантилистский образ городского бульвара, меж
тем как уже по сторонам импровизированный маскарад выдыхается и не
получается и, неспособный существовать в роли своей, превращается за нами в
гипс и паклю, в склад рухляди некоего огромного пустого театра. Напряжение
позы, напускная значительность маски, ироничный пафос подрагивают на этой
пленочке. Но мы далеки от желания разоблачать зримое. Вопреки всему, что нам
известно, мы ощущаем себя втянутыми в низкопробное очарование квартала. К
тому же в городе предостаточно и явных признаков самопародии. Вереницы
маленьких одноэтажных слободских домишек перемежаются многоэтажными
зданиями, которые, будучи возведены как бы из картона, суть конгломераты