"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

обеспамятевшие серые маки эксцитации рассыпаются в прах.
И мы вечно будем сожалеть, что на минутку вышли тогда из конфекциона
сомнительной репутации. Нам уже никогда туда не вернуться. Мы станем плутать
от вывески к вывеске и сто раз ошибемся. Мы заглянем в десятки лавок,
попадем в абсолютно схожие, станем странствовать сквозь шпалеры книг,
листать альбомы и журналы, долго и хитро совещаться с барышнями, чья
пигментация чрезмерна, а красота с порчей, но им будет не понять наших
пожеланий.
Мы станем ввязываться не в свое дело, и наши распаленность и
возбуждение улетучатся в тщетном усилии, в напрасно затеянной погоне.
Надежды наши были недоразуменьем, двусмысленный антураж заведения и
персонала - видимостью, конфекция - настоящей конфекцией, а у приказчика не
наблюдалось ни малейших тайных намерений. Дамы Крокодильей улицы отличаются
вполне умеренной испорченностью, подавленной могучими слоями моральных
предрассудков и банальной заурядности. В этом городе дешевого человеческого
материала нету в помине и одержимости инстинкта, и необычных и темных
страстей.
Улица Крокодилов была концессией нашего города по части современности и
столичной распущенности. Видно, не стать нас было на что-то большее, чем
картонная имитация, чем фотомонтаж, составленный из вырезок лежалых
прошлогодних газет.

Тараканы
Случилось это в пору серых дней, потянувшихся после замечательного
многоцветья гениальной эпохи моего отца. Это были долгие, тягостные недели
депрессии, недели без воскресений и праздников под замкнувшимся небом и в
обнищалом пейзаже. Отца в то время уже не было. В верхних комнатах прибрали
и сдали их какой-то телефонистке. Из всего птичьего хозяйства осталась
единственная особь - чучело кондора, стоявшее на полке в гостиной. В
холодном полумраке задернутых гардин он, как и при жизни, стоял на одной
ноге в позе буддийского мудреца, и горестное его, иссохшее лицо аскета
окаменело в выражении крайнего безразличия и отрешенности. Глаза выпали, а
сквозь проплаканные, слезящиеся орбиты сыпались опилки. Лишь роговые
египетские наросты на могучем голом клюве и лысой шее, бугры и наросты
линяло-голубого цвета сообщали старообразной этой голове нечто достойно
иератическое.
Пернатая ряса его, в разных местах уже траченная молью, теряла мягкое
серое перо, которое Аделя каждую пятницу выметала вместе с безымянной пылью
комнаты. В проплешинах виднелось мешковинное грубое полотно, из которого
лезла конопляная пакля. Про себя я таил обиду на мать за легкость, с какою
вернулась она после утраты отца к нормальной жизни. Никогда она его не
любила, думал я, а поскольку отец не пустил корней в сердце никакой женщины,
ему и не удалось врасти ни в какую действительность, и он витал всегда на
периферии жизни в несуществующих регионах, на пограничье реального. Даже
приличной гражданской смерти он не удостоился, думал я, все у него выходило
чудным и сомнительным. Я решил улучить минуту и откровенным разговором
захватить мать врасплох. В тот день (был несносный зимний день, и с утра уже
сыпался мягкий пух сумерек) у матери была мигрень, и она в одиночестве
лежала на софе в гостиной.
В этой редко посещаемой парадной комнате с момента исчезновения отца