"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

правда не было этих темных и отчаянных пространств, которые ветер нам просто
внушил, не было огорчительных лабиринтов, многооконных ходов и коридоров, на
которых играл вихорь, точно на длинных черных флейтах. В нас почему-то
крепло убеждение, что целая буря эта - всего лишь ночное донкихотство,
имитирующее в тесных кулисах трагедийные безбрежности, космическую
бездомность и сиротство непогоды.
Все чаще отворялась теперь входная дверь и впускала закутанного в
епанчу и шаль гостя. Тяжело отдувавшийся сосед или знакомый медленно
раскутывался из платков и выкрикивал запыхавшимся голосом реляции,
бестолково обрываемые слова, фантасмагорически усугублявшие или сильно
перевиравшие беспредельность ночи. Мы сидели на ярко освещенной кухне. За
очагом и черным широким колпаком вытяжки несколько ступенек вели ко входу на
чердак.
На этих ступеньках сидел старший приказчик Теодор и вслушивался, как
чердак гудит от ветра, как в паузы бури мехи чердачных ребер сжимаются в
гармонику, а крыша делается дряблой и провисает, точно огромные легкие, из
которых ушло дыхание, но затем опять набирает воздуху, возносится палисадами
стропил, разрастается готическими сводами, множится лесом балок, полных
стократного эха, и гудит, как резонатор огромного контрабаса. Вскоре,
однако, мы о ветре забыли, Аделя толкла корицу в звонкой ступке. Тетка
Перазия пришла нас проведать. Крохотная, подвижная и преисполненная
рачительности, с кружевом черной шали на голове, она засновала по кухне,
помогая Аделе. Аделя ощипывала петуха. Тетка Перазия разожгла под колпаком
вытяжки охапку бумажек, и широкие лоскуты огня полетели с них в черную
бездну. Аделя, держа петуха за шею, подняла его над пламенем, дабы опалить
остатки пера. Петух вдруг замахал в огне крыльями, закукарекал и сгорел.
Тогда тетка Перазия принялась ругаться, клясть и браниться. Трясясь от
злости, жестами угрожала она Аделе и матери. Я не понимал, в чем дело, а она
все больше распалялась в гневе своем и сделалась сплошным пучком
жестикуляции и проклятий. Казалось, в пароксизме злости она
изжестикулируется, развалится на части, рассыплется, разбежится сотнею
пауков, разветвится по полу переменчивым траурным пучком панических
тараканьих побежек. Однако тетка стала вдруг уменьшаться, сжиматься, все еще
трясясь и сыпля проклятьями. Затем она пошлепала, сгорбленная и маленькая, в
угол кухни, где лежали дрова, и, кляня и кашляя, принялась лихорадочно
копаться в звучных поленьях, пока не нашла две тонкие желтые щепки. Она
схватила их летающими от возбуждения руками, примерила по ногам, после чего
оперлась на них, как на костыли, и принялась на этих желтых костылях ходить,
колотя в доски пола и все быстрее бегая взад-вперед по диагонали, затем
взбежала на пихтовую лавку, снова ковыляя по гулкой доске, а оттуда на полку
с тарелками, идущую вокруг по стенам кухни, и забегала по ней,
коленопреклоняясь на ходульных костылях, дабы, наконец, где-то в углу, вовсе
уменьшившись, потемнеть, свернуться, точно увядшая сгоревшая бумага,
истлеть, как лепесток пепла, рассыпаться в прах и в небытие.
Мы стояли совершенно беспомощные перед неистовствующей этой злобной
яростью, которая сама себя уничтожала и пожирала. Огорченно взирали мы на
печальное течение пароксизма и с явным облегчением вернулись к нашим
занятиям, когда прискорбный процесс пришел к своему естественному концу.
Аделя снова зазвенела ступкой, толча корицу, мать продолжила прерванный
разговор, а приказчик Теодор, вслушиваясь в чердачные пророчества, строил