"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

трубами, окаймленного рядами медалей и взятого в виньетки и завитушки
помпезных et и Соmр.
Отец сидел там, словно в птичнике, на высоком табурете, и голубятни
регистратур шуршали стопками бумаги, а все гнезда и дупла полны были щебетом
цифр.
Глубины большого магазина ото дня ко дню помрачались и обогащались
запасами сукон, шевиотов, бархатов и драпов. На темных полках - этих амбарах
и кладовых прохладной фетровой красочности - давала стократный процент
темная отстоявшаяся разноцветность вещей, приумножался и насыщался могучий
капитал осени. Капитал этот возрастал там, и темнел, и все вольготней
рассаживался по полкам, словно на галереях некоего поместительного театра,
всякий день пополняясь и приумножаясь еще и новыми поступлениями товара,
каковой в ящиках и тюках вместе с утренним холодом вносили на медвежьих
спинах крякающие бородатые носильщики в испарениях осенней свежести и водки.
Приказчики выгружали новые эти запасы добавочных шелковых колеров и
заполняли ими, старательно конопатили все щели и пустоты высоких полок. Это
был гигантский реестр всевозможных красок осени, устроенный послойно,
рассортированный по оттенкам, идущий в верха и низы, словно по звучащим
ступеням, по гаммам всех цветовых октав. Он начинался снизу, стенающе и
робко касался альтовых полинялостей и полутонов, затем переходил к поблеклым
пеплам дали, к гобеленовым зеленостям и голубизнам и, разрастаясь к верхам
ширящимися аккордами, достигал темной синевы, индиго далеких лесов и плюша
многошумных парков, дабы затем через все охры, сангвины, рыжины и сепии
перейти в шелестящую ткань увядающих садов и достичь потемочного грибного
запаха, дыхания трухлявости в глубинах осенней ночи и глухого аккомпанемента
наитемнейших басов.
Отец мой ходил вдоль арсеналов суконной осени и успокаивал, и унимал
массы эти, нарастающую их силу, спокойную мощь Поры. Он хотел как можно
дольше сохранять нетронутыми резервы складированной многоцветности. Он
боялся нарушить, обменять на наличные основной этот капитал осени. Но он
знал и предчувствовал - настанет час, и ветер осенний, опустошительный
теплый ветер подует над шкафами, и тогда поддадутся они, и не найдется силы
на свете удержать разлива потоков многоцветных, какими изольются на город
целый.
Подходила пора Большого Сезона. Оживлялись улицы. В шесть часов вечера
город горячечно распалялся, дома шли пятнами, а люди сновали, взбудораженные
неким внутренним огнем, ярко накрашенные и расцвеченные, с глазами,
сверкающими праздничной, красивой и злой лихорадкой.
На боковых улочках, в тихих закоулках, уходящих уже в вечерний квартал,
город был пуст. Только дети играли на площадках под балконами, играли
самозабвенно, крикливо и нелепо. Они прикладывали к губам маленькие
пузырики, чтобы раздуть их и неожиданно резко напыжиться большими
булькающими расплескивающимися наростами или выпетушиться в дурацкую петушью
личину, красную и кукарекающую, в цветные осенние машкеры, фантастические и
абсурдные. Казалось, надутые и кукарекающие, они вознесутся в воздух долгими
цветными вереницами и, словно осенние ключи птиц, будут тянуть над городом
фантастические флотилии из промокашек и осенней погожести. Еще они ездили,
галдя, на маленьких шумных тележках, играющих цветным тарахтеньем спиц,
колесиков и дышел. Тележки съезжали, груженные их криком, и скатывались к
подножию улицы, к самой низко разлившейся желтой речке вечерней, где