"Бруно Шульц. Коричневые лавки " - читать интересную книгу автора

распадались в обломки колесиков, колышков и палочек.
Меж тем как игры детей становились все шумнее и путанее, кирпичные
румянцы города темнели и зацветали пурпуром, мир целый внезапно начинал
вянуть, чернеть и спешно источать из себя призрачные сумерки, которыми
заражались все предметы. Предательски и ядовито, перекидываясь с предмета на
предмет, расползалась окрест эта зараза потемок, а чего касалась, то
мгновенно сгнивало, чернело и распадалось в труху. Люди в тихой суматохе от
сумерек сбегали, но она как раз настигала их, проказа эта, и высыпала темною
сыпью на лбу, и они теряли лица, которые отваливались большими аморфными
пятнами, и двигались дальше уже безликие, безглазые, теряя по дороге маску
за маской, так что сумерки изобиловали этими утраченными личинами,
осыпавшимися вослед их бегству. Потом все начинало зарастать черной
трухлявой корой, шелушащейся большими пластами, больными струпьями тьмы. А в
то время, как внизу все разваливалось и в тихом этом замешательстве, в
панике скоропалительного распада превращалось в ничто, наверху удерживалась
и все выше росла молчаливая побудка зари, подрагивающей чиликаньем миллиона
тихих бубенцов, зозносящейся взлетом миллиона невидимых скворцов, разом
летящих в одну необъятную серебряную беспредельность. И только потом вдруг
являлась ночь - большая ночь, ширимая к тому же порывами ветра, делавшими ее
вовсе беспредельной. В многократном лабиринте ее были выковыряны светлые
гнезда - большие цветные фонари лавок, полные грудами товара и гамом
покупающих. Сквозь светлые стекла этих фонарей можно было наблюдать шумный и
преисполненный чудного церемониала обряд осенних закупок.
Великая эта, драпированная осенняя ночь, растущая тенями, ширимая
ветрами, крыла в темных своих фалдах светлые карманы, мешочки с цветными
пустяками, веселым товаром шоколадок, бисквитов, колониальной всячины. Эти
будки и ларьки, сколоченные из конфетных картонок, ярко оклеенные рекламами
шоколада, битком набитые всяким мылом, веселой безвкусицей золотых
пустяковин, оловянной бумагой, рожками, вафлями и цветными леденцами, были
средоточием легкомыслия, погремушками беззаботности, рассеянными по чащобам
огромной, замысловатой, полоскаемой ветрами ночи. Большие и темные толпы
плыли во тьме, в шумливом смешении, в шарканье тысяч ног, в говорении тысяч
уст - многолюдное, путаное шествие, влекущееся по артериям осеннего города.
И плыла эта река, полная гама, темных взглядов, хитрых поглядываний,
нарезанная на разговоры, накрошенная россказнями, преобильнейшая каша
сплетен, смеха и гомона.
Можно было подумать, что двинулись толпами осенние сухие маковки,
сыплющие маком - головы-погремки, люди-колотушки.
Мой отец, взвинченный и цветной от румянца, со сверкающими глазами,
ходил по ярко освещенной лавке и вслушивался.
Сквозь стекла витрины и портала доносился отдаленный шум города,
сдавленный гомон плывущего многолюдья. Над безмолвием лавки светло горела
керосиновая лампа, свисающая с большого свода, и выживала малейшее
присутствие тени из всех щелей и закутков. Освещенный светом этим пустой
большой пол потрескивал в тишине и пересчитывал во всех направлениях свои
вощеные квадраты, шахматную доску больших гладких поверхностей, в тиши
перекидывавшихся меж собой скрипами, там и сям отвечавших друг другу гулким
треском. А сукна лежали безголосые в своей фетровой пушистости, тихие и за
спиной отца обменивались по стенам взглядами, подавая от шкафа к шкафу тихие
многозначительные знаки.