"Бруно Шульц. Санатория под клепсидрой" - читать интересную книгу автора

ты способов существования, о Боже, вот, значит, сколь неисчислим Твой мир!
Это куда больше, чем я вымечтал в наидерзейших грезах. Выходит, оно истинно,
то изначальное предвосхищение души, вопреки всему полагавшей, что мир
неисчислим!

VII

В те времена мир ограничивался Францем Иосифом I. На каждой почтовой
марке, на каждой монете и на каждом штемпеле утверждалась его изображением
незыблемость мира, незыблемый догмат его однозначности. Мир таков, и нет
тебе никаких миров кроме этого - возвещала печать с императорско-королевским
старцем. Все прочее - фантазия, дикая претензия и узурпация. На все
наложился Франц Иосиф I и остановил мир в его развитии.
В глубине души, дорогой читатель, мы тяготеем к благонамеренности.
Лояльность нашей покладистой натуры не нечувствительна к обаянию авторитета.
Франц Иосиф I и был высочайшим авторитетом. Если этот авторитарный старец
возлагал всю свою значительность на чаши такой правды - делать было нечего,
следовало отказаться от воспарений души, от пылких ее предвосхищений -
устроиться, как получится, в этом единственно возможном мире, без иллюзий и
романтики, - и забыться.
Но, когда узилище неотвратимо заперто, когда последняя отдушина
замурована, когда все сговорилось Тебя замолчать, о Боже, когда Франц Иосиф
I заткнул, заделал последнюю щелку, дабы Тебя не узрели, тогда восстал Ты в
шумящем покрове морей и континентов и разоблачил его. Ты, Господи, разрешил
себе нетерпимость ереси и взорвался на целый мир огромным многоцветным и
великолепным кощунством. О, Ересиарх великолепный! Ты ударил в меня сею
пламенной книгою, детонировал в кармане Рудольфа альбомом. Я еще не знал
тогда, что альбом треуголен видом. Я путал его в слепоте своей с бумажным
пистолетом, из которого, к огорчению учителей, стреляли мы в школе под
партами. О, как же ты выстрелил, Господи! Это была твоя страстная тирада,
это была пламенная и безупречная филиппика Твоя против Франца Иосифа I и его
государства прозы, это была истинная книга света!
Я ее открыл, и осияли меня цвета миров, ветер необъятых пространств,
панорама кружащихся горизонтов. Ты шел сквозь нее, страница за страницей,
влача шлейф сей, сотканный изо всех поясов и климатов. Канада, Гондурас,
Никарагуа, Абракадабра, Гипорабундия... Я понял Тебя, Господи. Это все были
уловки Твоего преизбытка, первые попавшиеся слова, подвернувшиеся Тебе. Ты
опустил руку в карман и показал мне, словно горсть пуговиц, сокрытые в Тебе
возможности. Тебя мало заботила доскональность. Ты изрекал, чтоМГ пришло на
язык. С тем же успехом Ты мог сказать: Панфибрас и Алелива, и воздух бы
среди пальм запорхал попугаями, возведенными в степень, а небо, как огромная
тысячекратная сапфировая роза, разворошенная до нутра, явило бы
ослепительную суть - око Твое павлиноглазое, оресниченное и грозное, - и
замерцала бы она светоносным стержнем мудрости Твоей, заблистала бы
сверхцветом, заблагоухала бы надароматом. Ты хотел поразить меня блеском, о
Боже, побахвалиться, завлечь кокетством, ибо и у Тебя случаются минуты
суетности, когда Ты сам восхищаешься собою. О, как я люблю эти минуты!
Как же ты был унижен, Франц Иосиф I, со своим евангелием прозы!
Напрасно искали тебя глаза мои. Наконец ты обнаружился. Ты был в толпе тоже,
но какой же крохотный, свергнутый и тусклый. В пыли большака ты с остальными