"Станислав Шуляк. Лука" - читать интересную книгу автора

за ерунда! Сердце у него, как и положено, слева".
- Как?! - отчаянно вскричал про себя Лука. - Не может быть!
Проверили, и - точно: сердце у него оказалось слева, а те стуки,
которые у него принимали за биения сердца с правой стороны, оказались всего
лишь особенного рода непроизвольной, бессознательной икотой. И, как это ни
прискорбно, Лукой тогда тотчас же перестали заниматься, перестали снимать на
пленку и изучать. Ну, в самом деле, кто из серьезных ученых станет какой-то
икотой заниматься. Его имя даже вычеркнули из книги, так что там совсем не
стало Луки, а в примечаниях начертали: "Записан ошибочно". Молодой человек
тогда очень страдал.
Возможно еще, что в детстве у Луки сердце действительно располагалось
не то, что бы совсем справа, но все-таки несколько правее, чем это бывает у
обыкновенных людей, а удивление перед всем непостижимым заставляло уже всех,
наблюдавших Луку, реагировать достаточно эмоционально и, пожалуй, несколько
преувеличенно. А впоследствии как-то само собой, без всяких видимых
изменений, в груди молодого человека произошло постепенное перемещение этого
жизненно важного органа влево, так что тот вскоре занял свое самое обычное,
предусмотренное природой место. Беда только, что прежнее аномальное
положение сердца не оставило по себе никаких неоспоримых свидетельств, так
что впоследствии и вообще не стало никакой возможности уверенно утверждать
прежнее существование его.
Со временем у Луки прошел его особенный взгляд, как будто содержащий
какую-то ироническую критику, весь Вольтер улетучился из взгляда, напротив:
сделался вял, неглубок, неуверенн; и подобным взгляду его ясных очей был же
у мальчика и духовный его, и чувственный мир. Мальчик часто бывал оставляем
целыми днями дома, когда родителям Луки случалось уходить на работу, мальчик
тогда, начитавшись газет (причем, не одних только детских), слонялся по
комнатам, стоял подолгу у большого зеркала, встроенного в дверцу шкафа, где
дотошно изучал свое отражение, кривил рожи, высовывал язык, разглядывал под
носом, отчаянно скашивал глаза, чтобы увидеть свой профиль, потом прямо у
зеркала, или отойдя от него, он надолго задумывался или бубнил песню, причем
памяти у него было так мало, что он никогда не мог запомнить никакую песню
целиком и даже мелодию в ней, и он напевал только одну или две строчки на
какой-нибудь свой перевранный мотив, пока с ним не делался его обычный
приступ голода.
Осмотром у зеркала мальчик никогда не оставался доволен. Он с
сожалением, даже с отвращением разглядывал свои пухлые щеки, он задирал
рубашку на себе и осматривал тело, мечтая увидеть выпуклости от ребер, а не
эти жирные, заплывшие, поросячьи бока. Хотя самокритика его была не лишена
преувеличений.
- Я толстею, - трагически, чуть не со слезами на глазах шептал себе
мальчик, потом шел на кухню, производил археологию в старинном буфете, шарил
по кулькам, во утоление голода сотворял какой-нибудь бутерброд с постной
колбасой, тащил несколько конфет из вазочки и тут же все это найденное он с
презрением к себе торопливо съедал.
Голод всегда нападал на мальчика неожиданно и остро, бывало сразу же
после того, как он хорошо только что поел, тогда он был готов еще съесть все
что угодно, стащить любой кусок, мальчик тогда делался жаден и подозрителен,
мог ревниво заглядывать другому в рот или попросить что-нибудь у
незнакомого, если замечал у него присутствие какой-нибудь пищи. И вместе с