"Владимир Николаевич Шустов. Человек не устает жить " - читать интересную книгу автора

немцы? Вроде обычные люди. Разгоряченные дракой, дышали они прерывисто и
тяжело, и все шестеро исподлобья смотрели на схваченных ими троих совершенно
так же, как Аркадий, Николай и Михаил изучали взглядами этих шестерых -
своих врагов.
- Партизанен? - хрипло спросил голубоглазый ефрейтор, прикладывая к
синяку комок снега. - Партизанен! У-у-у-у...
Не меняясь в лице, он шагнул к Николаю и наотмашь ударил его в
подбородок. Николай сверкнул глазами, но не отступил, не отшатнулся. Тогда
ефрейтор спокойно отвел руку опять, ухмыльнулся и молча ударил Николая еще и
еще. Аркадий вступился за штурмана. Ефрейтор что-то сказал солдатам.
Аркадия, Николая, а заодно и Михаила вновь повалили наземь, стали бить
прикладами, пинать тяжелыми твердыми сапогами. Потом, закурив сигареты,
шестеро наблюдали с любопытством, как трое, помогая друг другу, поднимались
на непослушные ноги.
Вот когда понял Аркадий, что фронтовые пути меряются не километрами и
верстами, не милями и лье. Разве заключить в тесные рамки какой-либо системы
мер душевное состояние? Оно значимей любых земных расстояний. Разве думаешь
о расстоянии, когда впереди, по бокам и сзади - конвой. Автоматы на
изготовку - попробуй отклонись в сторону. И ноги заплетаются: шаг - мука. А
рядом - уверенный, гулкий постук чужих сапог по смерзшемуся гудрону дороги.
Русской, нашей дороги! Иногда мимо, будоража дремотный лес веселыми
голосами, проносились в крытых брезентом грузовиках краснощекие солдаты. Они
пели. Пели! И запах чужого бензина, и песни на чужом языке были для троих
горше и мучительней всех перенесенных и предстоящих в дальнейшем невзгод.
Шагая по скользкой бровке, Аркадий думал об этом и о том, помнят ли
Николай с Михаилом, за кого выдавать себя на допросе. Скосясь на
голубоглазого ефрейтора, он проговорил:
- Не поймешь вас, немцев. То из брестской тюрьмы выпускаете, то
хватаете и лупите за милую душу. Не поймешь.
- Молшать! Один слово есть капут!
Но Аркадий уже сказал товарищам то, что хотел.
За кюветом, на вогнутой бровке отполированного санными полозьями
ухабистого поворота с шоссе, увяз в снегу телеграфный столб с мохнатыми от
инея спутанными завитками оборванных проводов на макушке. Приколоченная к
нему фанерная стрела-указатель с аккуратной надписью по-русски и по-немецки
"Новоселье" была нацелена в медностволую грудь соснового бора. Казалось,
однажды она уже проделала через него брешь, оставив после своего полета на
темно-зеленом теле рубчатый шрам проселочной дороги.
Лес оборвался резко, и на равнине открылось село. Редкие с окраин дома
к центру теснились густо, черно, окружая нарядное одноэтажное здание,
облицованное буковой плашкой. Его арочные окна с приоткрытыми фрамугами,
отражая солнце, пылали пятью кострами. На площади, перед зданием толкался
народ, и в морозном воздухе клубился белесый пар от дыхания. У плетня,
захлестнутые людским половодьем, испуганно всхрапывали лошади, вскидывая
заиндевелые морды. Звенели кольца коновязей. Слышался скрип оглобель и
саней. Пахло махоркой, сбруей, конским потом и свежим навозом. Бабы в
бессчетных одежках и платках, укутанные сопливые ребятишки с причитаниями и
плачем вились возле угрюмых бородачей, часто попыхивающих цигарками. При
виде конвоя и понуро бредущих избитых парней площадь смолкла. Народ
расступился, открыв белую дорогу к дверям, над которыми лениво и надменно