"Мигель Отеро Сильва. Пятеро, которые молчали" - читать интересную книгу автора

который мы приспособили под склад бомб, и в каком тайнике отсиживается
Карневали, и где какие у нас яч ейки. Если, не дай бог, такое со мной
случится, то просторные залы второго этажа, тюремные камеры в подвалах
Сегурналя, пожалуй, не вместят всех людей, чьи имена хранятся в моей памяти,
хранятся под семью замками. И я дал себе зарок: на пытках не открывать рта,
даже "не знаю" не говорить. Если твердить без конца одну и ту же фразу, то и
с этого может начаться бред. В то же утро я нарушил свою клятву. Перед
агентом, у которого в руках был блокнот, я продиктовал целую речь о свободе
и справедли вости. Вот только жаль, руки скованы за спиной. С жестами-то оно
вышло бы резоннее. Никогда я не был хорошим оратором, но как-никак это мое
первое публичное выступление прошло с успехом. Агент смачно плюнул мне в
лицо, но какие-то слова мои записал, а когда я кончил, он дал мне такую
оплеуху, что сбил с ног. Им пришлось повозиться, чтобы поставить меня снова
вертикально. Не помогали ни пинки, ни удары. Я прижимался к цементному полу
и твердил в тупом отчаянии: "Дайте уснуть! Дайте уснуть!"

(Мой мозг перестал работать нормально, я это ясно осознаю. Но это
меня и успокаивает: раз я понимаю, что свихнулся, значит, я еще не
совсем свихнулся. С малолетства я был беспамятливым. А тут вдруг
приходят на ум такие мелочи детства, что только диву даюсь. Вспомнил
имя моей школьной учительницы - Росальвина, имя автора моего букваря -
Мантилья. Человек я скромный, не бог весть каких талантов, а в голову
приходят всякие возвышенные мысли, умные фразы. Пока был в своем уме,
ничего похожего со мной ни разу не случалось. Кажется, будь сейчас при
мне перо и бумага, я запросто сложил бы поэму на смерть Мерседиты
Рамирес. А может быть, даже и портрет ее нарисовал бы. Нарисовал бы,
лихорадочными черно-красными мазками. Но в мыслях я уезжаю в родной
городок. Иду по улицам, прохожу из конца в конец. Недостроенная
церковь - мимо, статуя Боливара - мимо, глинобитные домишки - мимо.
Вот она, река. Тут водятся шаловливые форели, выглядывают из воды. Я
ныряю и хватаю самую жирную. Она бьется у меня в руках, изодранных
наручниками, и говорит человечьим голосом. Я слушаю, как будто так и
надо: животные частенько беседуют с сумасшедшими! Я не отвечаю форели:
боюсь проговориться о том механике, который предоставил нам под склад
свой гараж. Агенты бьют меня и здесь, на берегу реки, и все норовят
оттолкнуть к кустарнику, подальше от воды, чтобы я не достал ее
губами. Я выпускаю из рук форель и реву, словно дикий зверь: "не
знаю", "не знаю", "не знаю", "не знаю". Пять раз подряд, сто раз
подряд, пока агенты, оглушенные ревом, не отступают прочь. Я вот-вот
заплачу - а может быть, уже плачу - от страха, что сошел с ума.
Безумные не всегда городят несусветицу, подчас и дело говорят, но,
боже мой, разве они выбираю т, что сказать?)

- Я как-то не заметил, что пытки прекратились. Пошатываясь, я стоял
один посреди камеры - голый, превращенный черт знает во что. Почему они меня
не прикончили? Может быть, в университете или в рабочих кварталах начались
волнения, когда стало известно, что меня пытают много дней и вот-вот я умру?
Кто знает. Но только однажды вечером в камеру большими шагами вошел шеф
политической бригады, постоял с минуту, глядя блудливыми, полосатыми глазами
на то, что осталось от Бухгалтера, и вдруг заорал: "Убрать отсюда это.