"Морис Симашко. Искушение Фраги" - читать интересную книгу автора

ему в глаза. Горячей волной прилила кровь к лицу. И тут же увидел другие
глаза: Какабай-аги, Сапарли-хана, Муха-меда. Какое в них тайное
самодовольное торжество! А какие разговоры пойдут по аулам - ведь той будет
большим.
Нет, не напишет он! Пусть не думают, что у благородного волка выпали
зубы! У него снова сжались кулаки. Он вскочил на ноги и заходил по' мягкой
кошме. В голове лихорадочно рождались гневные, едкие слова.
Но поэт обманывал себя. В глубине души он уже знал, что напишет стихи к
празднику Сеид-хана. Он знал это, как только заговорил Мухамед. Он стал
ходить медленнее, остановился, постоял немного и сел.
Ночью он опять лежал с открытыми глазами и уже прямо думал о том, как
писать. Не будет он, конечно, славить хана, валяясь в прахе у ног его, как
Караджа-шахир. Просто он опишет охоту, умение хана терпеливо ждать в засаде
хищного зверя, твердость его руки. Это не будет ложью. Говорят, Сеид-хан
хороший охотник...
Утром он выпил чаю, съел лепешку с виноградом и сел писать. Два раза
откладывал он жесткий свиток и снова возвращался к нему. Потом дело пошло
лучше. Он увлекся, как увлекался иногда обычной резьбой по серебру. Ровные
красивые слова текли из-под белого пера и сами вели его. Так раньше не было.
Он писал и одновременно как бы со стороны наблюдал за собой, за своими
мыслями, ощущениями...
Все это было не так трудно, как казалось. Он перечитывал, и ему даже
нравилось написанное. Промелькнула мысль: пускай Караджа-шахир попробует так
написать.
Писал он весь следующий день. И увлекался все больше, не переставая
холодно наблюдать за собой. Из всего написанного могла родиться мысль, что
человек, умело и храбро убивающий зверя, такой же уверенной и мудрой рукой
правит людьми. Он заколебался - развивать ли дальше эту мысль? Но скоро
утешился: услышав его стихи, Сеид-хан сам захочет быть хорошим и добрым. Но
все же поэт решил, что не прочитает хану последние стихи.
Это случилось внезапно, как удар грома в горах. Был праздничный
солнечный день. Спокойным, размеренным шагом шел поэт к дому Сеид-хана. В
руках его был тугой свиток со стихами. А другой, поменьше, в котором
славился хан - правитель людей, он спрятал под халатом. Но достать его
можно было сразу.
И вдруг наступила тишина. Такая тишина, что перестало биться сердце.
Поэт медленно повернулся и увидел их... Они ехали посередине улицы, ряд за
рядом. Осторожно опускались в мягкую дорожную пыль конские копыта. И на
каждой лошади, по одному и по двое, сидели мальчики без рук.
Это было до того противоестественно, что крик замер в горле. А они все
ехали, безмолвные йомудские мальчики. Там, где у всех кончаются запястья, у
них краснели клочья ваты. Всадники хана Хивы обрубили им руки, чтобы никогда
не смогли они держать кривые сабли.
Сколько их было: десять или сто?.. Кто мог пересчитать их! Ему
казалось, что всем детям на земле отрубили руки, и они едут сейчас перед ним
по этой пыльной улице нескончаемыми рядами... Как всегда, высоко несли свои
головы измученные до смерти благородные кони. А дети сидели на них тихо, с
сухими, широко открытыми глазами...
Вел их высокий, совсем юный текинец. Он тихо ехал впереди на черном
ахалском коне. Красный полосатый халат его сверху донизу вспороли страшные